— О, какое там — «по-отцовски»! — отмахнулся галатец с кисловатой улыбкой. — И в девичестве слушала меня редко, еле уломал в своё время выйти за Пьеро Барди. А теперь и подавно — ни морально, ни материально от родителя не зависит. Право имеет действовать по-своему.
— Всё ж таки попробуй. Я поеду обратно не позднее октября месяца. И желал бы услышать принятое вами решение. Если мы поладим, то уже в феврале будущего года, как закончится траур по её супругу, можно соединить наши судьбы.
— Сделаю попытку. Если не получится — уж не обессудь.
Разумеется, поначалу молодая вдова только рассмеялась:
— Замуж? В Каффу? К чёрту на рога? Этого ещё не хватало!
А слова Гаттилузи о могуществе ди Варацце, о его сокровищах и дворцах не произвели никакого впечатления. Более того, разозлили:
— Сам подумай, папа: через десять лет он вплотную приблизится к пожилому возрасту. Ну, а мне будет только тридцать семь. Что прикажешь делать? Заводить кого-то на стороне? Это не в моих правилах, доброй католички. А похоронить себя заживо в самые цветущие годы не хочу совершенно. Даже при этом купаясь в роскоши.
Дон Франческо ответил:
— Миллионное состояние никогда лишним не бывает.
— Ах, оставь. Мой печальный брак с Пьеро Барди научил меня многому. В частности, простой истине, что не в деньгах счастье.
Консул тоже нахмурился:
— Только чушь не надо пороть и нести банальности. Ты уже не ребёнок. У тебя растёт дочка. Надо позаботиться о себе и о ней.
— Неужели нашего состояния нам не хватит?
— Ситуация непростая. Императора настраивают против нас. Если он опять повысит пошлины на ввоз, мы окажемся на краю банкротства.
— Но ведь может и не повысить?
— Да, конечно. Только почему не подстраховаться? Дай теперь согласие, а потом, к февралю, видно будет. Подтвердишь помолвку или разорвёшь. Дело-то житейское.
— Я подумаю.
Встреча с Феофаном на кладбище сильно подорвала позиции дона Лукиано в умонастроениях женщины: прежняя любовь снова разгорелась, на каком-то уже другом, качественно новом уровне. Софиан сделался иным — говорил неспешно, просто и солидно, с той заметной долей уверенности в голосе, отличающей зрелого мужчину от юноши. Да и внешне он похорошел: худощавость и угловатость исчезли, мышцы наросли на плечах и шее, борода начала курчавиться гуще, впрочем, не скрывая ямочки на щеке. Добрая семейная жизнь очень облагораживает супругов. Несчастливая быстро старит...
Но художник в гости не заходил. По докладам служанок, дочке Гаттилузи было известно, что племянник Никифора приступил к работе над фресками во второй половине сентября. И ему помогал рыжий подмастерье, смешивая краски, моя кисти. Приходили в Галату затемно, уходили в сумерках. Каждый день, даже в воскресенье. При таком напряжённом ритме у него не было возможности посещать Летицию. А она томилась, думала о нём, иногда ругая, но чаще призывая Деву Марию посодействовать их встрече. Наконец, не выдержала и сама пошла к церкви Входа в Иерусалим.
На дворе стояло раннее утро — тёплое по-летнему, несмотря на первые числа октября (как по-русски говорят — «бабье лето»), на деревьях желтели листья, опадали, сыпались под ноги, а над головой, в чистом, не запятнанном облаками небе, беспокойно кружили птицы, постепенно сбиваясь в клинья, чтобы улететь на зимовье в Африку.
Крест на главной луковке храма загорался золотом от лучей восходящего солнца.
Барди торопливо прошла в воротца и остановилась у открытых дверей, не решаясь заглянуть внутрь. На пороге появился рыжий подросток, лет тринадцати-четырнадцати, в перепачканном красками переднике. Удивлённо кивнул и проговорил:
— Ваша милость кого-то ищет?
Женщина спросила:
— Тут ли Дорифор?
— Да, хозяин здесь, — и закинул подбородок, посмотрев наверх, — на лесах, под куполом.
— Не попросишь ли его, чтобы снизошёл?
— Если честно, то не решаюсь. Он ужасно сердится, если потревожишь его в момент вдохновения. Краски подаю молча. И стараюсь так ступать, чтобы доски при ходьбе не скрипели.
— А когда будет перерыв?
Тот пожал плечами:
— Наперёд не знаю. Может, через час, если не заладится, может, через два. А на той неделе так и не спустился ни разу до сумерек — даже не обедал. Говорил, что будто себя не помнил — целый угол расписал за один присест.
Итальянка расстроилась:
— Вот ведь незадача! Мне-то ждать его тоже не с руки. Но и отвлекать не смею. Видимо, зайду в следующий раз. — И уже повернулась к воротцам, чтобы уходить, как услышала голос Феофана:
— Погоди, Летиция, не спеши, останься.
Оглянулась и увидела стоящего на ступеньках Софиана — борода и лицо в разноцветных кляксах, рукава рубашки чуть ли не под мышки закатаны, фартук тоже весь заляпанный; тряпкой тёр грязные ладони, улыбался в усы, щурился от солнца. Снова произнёс:
— Что сказать хотела?
Дочка Гаттилузи ответила:
— В общем, ничего.
— А зачем же приходила тогда?
— Просто посмотреть.
— На меня или на работу?
— На тебя. Чтобы сделать окончательный выбор.
— Между чем и чем?
У неё покраснели ноздри и порозовели надбровные дуги, но она не заплакала, а сказала жёстко:
— Между моим вдовством и замужеством. Консул Каффы хочет обручиться со мною.
Сын Николы вытянул лицо:
— Консул Каффы? Той, что на Таврическом полуострове?
— Ну, естественно — где ж ещё? Я второй Каффы не припоминаю.
— Но ведь ты ещё носишь траур?
— Речь идёт о весне будущего года.
Он сошёл с крылечка и приблизился к ней вплотную:
— Если ты уедешь, мы с тобой больше никогда не увидимся.
— Да, наверняка.
— И тебе не жаль? — Серые глаза живописца сделались пронзительно огорчёнными.
Барди усмехнулась:
— Дело не во мне, а в тебе. Я тебя приглашала в гости, но не дождалась. Получается, что не мне, а тебе не жаль?
Феофан схватил её за руку, крепко сжал ладонь:
— Господи, Летиция, ты ведь знаешь, видишь: у меня на свете нет никого дороже.
— Как, а дочка?
— Это совсем другое.
— А твоя жена?
— И жену я люблю иначе. Как синицу в руках. А не журавля в небе.
— Я — журавль?
— Ты моя мечта. Недоступная и далёкая, как мираж в пустыне...
Женщина сказала:
— Иногда миражи становятся явью. Утоляют жажду. Только надо верить, что они — оазисы, а не миражи.
Софиан наклонился и поцеловал её пальцы. А она услышала запах краски, шедший от волос мастера. И шепнула:
— Как стемнеет, приходи к моему дворцу, что стоит на улице Кавалерия. Но не к главным воротам, а к боковым. Караульный будет предупреждён, и тебя пропустят.
— Хорошо, приду.
— Не обманешь снова?
— Нет, клянусь, что не обману.
— Если не придёшь, завтра же отвечу согласием выйти за Варацце.
— Нет, не вздумай! Не позволю!
— От тебя зависит. — И Летиция, торопливо набросив на голову накидку, устремилась к воротцам, где её поджидали верная служанка Анжела и телохранитель.
Феофан работать уже не смог, вместе с подмастерьем молча вымыл кисти, а потом сказал:
— Если проболтаешься дома, с кем я нынче виделся, прогоню без звука.
— Понимаю, учитель, буду нем как рыба.
— Значит, отправляйся теперь к хозяйке и предупреди, что меня звал на ужин консул Гаттилузи. И, скорей всего, у него в гостевых палатах мне придётся заночевать. Пусть Анфиса живо соберёт выходные вещи — куртку и штаны, лучшие ботинки и рубаху из венецианского полотна. Принесёшь сюда. Я пока схожу в термы и перекушу в кабачке на Торговой площади. Знаешь, называется «Жареный каплун»? Там и повстречаемся. Ну, ступай скорей. Если всё получится, дам тебе серебряную монетку.
После бани Дорифор почувствовал себя обновлённым, на душе пели соловьи, сердце трепетало, губы то и дело складывались в улыбку. Он сидел в кабачке, пил прохладное красное вино, разбавляя его водой, ел кусок жареной свинины и пытался мысленно оправдать свои действия. Рассуждал примерно в таком ключе: да, прелюбодеяние — грех, но и жить без любви с Анфисой — тоже грех; он не в силах больше этого скрывать и затеет дело о церковном разводе; денег не пожалеет, липовый документ достанет об утере мужской потенции, происшедшей по причине простуды три с половиной года тому назад, и расторгнет брак; пусть они с Летицией не поженятся, но по крайней мере перед Богом Феофан будет чист.