— Нет, нельзя быть таким беспечным. Понимаю: творчество главнее богатства, в юности и я мог трудиться бесплатно. Но воспользоваться твоим благородством не хочу. В общем, предлагаю: четверть суммы мне, четверть — Фильке, половина — твоя.

   — Без вопросов.

   — Но наброски всё-таки покажете.

   — Я же обещал.

Феофан не упомянул и другую причину, по которой он пошёл бы на любые условия, лишь бы взяться расписать эту церковь, — кроме чисто профессионального интереса, получить возможность регулярно бывать в Галате. И тем самым видеться с Летицией.

Без неё он страдал и мучался, словно забулдыга без выпивки. Жил теперь от встречи до встречи с ней. И желал творить только для неё. Чтобы дочь Гаттилузи восхищалась его работой. И перенесла своё восхищение на художника.

Софиан хоть и был не по годам мудр, но не знал ещё простой истины: женщин мало волнуют достижения их поклонников, и они мужчин любят вовсе не за талант, не за озарения и успех, а совсем за иные вещи...

Словом, Дорифор проявил упорство и добился своего: и епископ Галатский, и синьор консул поручили создание фресок в новой церкви мастеру Аплухиру. За сентябрь были завершены эскизы — купола, деисуса и царских врат, боковых приделов[5]. Рассмотрев рисунки, Евстафий сделал несколько незначительных замечаний, но одобрил в целом и похвалил:

   — Ты растёшь, приятель, скоро мне тебя учить станет нечему.

Филька хмыкнул:

   — Стало быть, займётесь вплотную мною.

Оба юноши принялись за роспись и работали безвылазно два осенних месяца и неделю зимы. Очень хотели справиться к Рождеству. И успели.

Сели, перепачканные краской, обессиленные, измотанные, поглядели на творение рук своих и почти что одновременно спросили друг друга:

   — Ну и как? Получилось?

Рассмеялись, а потом молча обнялись.

   — Вроде получилось, — сказал Феофан.

   — Погоди! Что ещё заявит учитель? Я его страшусь больше, чем епископа или митрополита.

   — Поругает за что-нибудь, но в конце простит.

Подмастерье мечтательно потянулся:

   — Ох, и надерусь же я в это Рождество! Надерусь — и по бабам! Весь свой заработок спущу — ей-бо!

   — Прекрати святотатствовать в Божьем храме.

   — Ничего, Бог, Он, как учитель, — поворчит, поворчит и отпустит мои грехи.

Первым фрески рассматривал Аплухир. Походив по церкви, постояв, подумав, обратил лицо к молодым художникам, и они увидели, что наставник плачет.

   — Кир Евстафий, что с вами? — задрожал Софией. — Неужели худо?

Мастер вытер мокрые бороду и усы и раскинул руки:

   — Мальчик мой! Дай тебя обнять! Ты и сам не понимаешь, что сделал!

   — Что же, что?

   — Превзошёл меня и оставил далеко позади. Ты действительно гений.

Глядя, как они обнимаются, Филька произнёс не без ревности:

   — Хорошо, а я? И моя кисть работала тут немало!

Мэтр сжал его плечи и проговорил с чувством:

   — И тобой горжусь, Филимоша, вы мои дорогие оба! Бог не наградил меня сыновьями, но зато подарил выдающихся воспитанников. Умереть не страшно: я отдал своё дело в самые достойные руки!

И епископ Галатский, освящая церковь, похвалил художников, обещал довести лестную оценку их совместной работы до митрополита и Патриарха. А зато Гаттилузи, вместе с домочадцами заглянув в православный храм, был немало смущён одним обстоятельством. Повернувшись к дочери, он пробормотал:

   — Господи Иисусе! Посмотри на лик Пресвятой Богородицы!

Девушка вначале не поняла:

   — Ну и что такого?

   — Никого не напоминает?

У неё от внезапной догадки побелели губы:

   — Ты считаешь... меня?!

   — Вспомни тот набросок углём на стене в клетушке.

   — Совершенно точно... Что же он наделал? Это ж богохульство... И меня теперь покарает Всевышний!

   — Если уж кого покарает, так его, безумца.

   — Ой, боюсь, боюсь... Так шутить нелепо!..

   — Да, конечно, нелепо... — Он опять уставился на икону. — Но с другой стороны, как Она прекрасна! Просто неподражаема! Вроде не человек писал, а какой-нибудь небожитель!

   — Не желаю знаться с этим небожителем! Надо бы венчаться с Барди скорее.

   — Ты считаешь?

   — Пьеро, безусловно, болван, каких свет не видывал, неуч и животное, но по крайней мере он понятен и предсказуем. Управлять им будет легко.

   — Рад, что ты наконец это поняла.

   — Феофан мне отныне противен. Откажи ему от дома, пожалуйста.

   — Он и так у нас бывает не часто. Но совсем удалить я его не могу — до конца игры с неприятелем. Л развязка уже близка.

   — Но, по крайней мере, не приглашай на балы.

   — Как тебе, душенька, угодно.

Тем не менее встреча Софина со своей возлюбленной состоялась — в ювелирной лавке при банке «Гаттилузи и сыновья». Он туда заглянул, чтобы выбрать подарок к именинам Феодоры — старшей дочери Аплухира. А Летиция выходила, взяв себе новое колье. Молодые люди столкнулись на самом пороге и смутились в первый момент. Итальянка уже оттаяла от недавней обиды и смогла поприветствовать живописца без особого отвращения:

   — Добрый вечер, синьор Дорифор. Что-то вас не видно давно?

   — Здравствуйте, мадонна. Я бываю у вашего папеньки, но когда спрашиваю вас, мне, как правило, говорят, что вы заняты или прихворнули. А на бал меня что-то не зовут. Из чего я делаю вывод, что не больно прихожусь ко двору.

   — После вашей дерзкой выходки — удивляться стоит ли?

   — Дерзкой выходки? Я не понимаю.

   — Не лукавьте, мессир. Лгать вы не умеете.

   — Неужели фреска в церкви Зачатья Святой Анны тому причиной?

   — Догадался, наконец!

   — Вам она не понравилась?

   — Фреска превосходна, спору нет, но лицо у юной Девы Марии... Как вы смели придать ему сходство с некоей реальной особой?

   — Ибо эта особа вдохновляла меня. Ибо служит для меня образцом целомудрия и непорочности. Ибо для меня свята!

   — Ты и здесь продолжаешь богохульствовать! — возмутилась девушка, впрочем, уж не так грозно и невольно перейдя на «ты», что являлось неплохим знаком. — Видимо, забылся или чего-то не понял. Мы с тобой в приятельских отношениях, но не более. У меня своя жизнь, у тебя своя. То, что я тебе нравлюсь, не даёт ещё права помещать мой портрет где угодно, в том числе и в церкви.

Софиан поник и ответил грустно:

   — Извини. Я хотел, как лучше.

   — Он хотел, как лучше! Это никого не волнует. Важен результат.

   — Я не ожидал, что воспримешь слишком болезненно.

   — Надо было думать. Обещай, что в последний раз делаешь подобную глупость.

   — Обещаю. Но не рисовать тебя вовсе не смогу.

   — Хорошо, рисуй, но не на иконах.

   — Да, конечно.

   — Впрочем, не рисуй: душу не трави — ни себе, ни мне, ни мальчишке Барди.

Сердце у послушника больно сжалось.

   — Всё-таки выходишь за него?

   — Хм-м... скорее, да, чем нет.

   — От чего зависит?

Синьорина понизила голос:

   — Он уехал на известный тебе остров и готовит высадку... Близится финальная битва... Если его не убьют, мы поженимся. — Улыбнулась и погладила его по руке. — Фео, не грусти. Ты ещё найдёшь своё счастье. — И, уже удаляясь, бросила из-за плеча: — Будешь во дворце — заходи. Поболтаем — чисто по-дружески.

Прикусив губу, чтобы не расплакаться, сын Николы подумал зло: «Не дождёшься, дура! Никогда, слышишь? Никогда! Ненавижу тебя, курицу безмозглую, каменное сердце! Я такой подарок преподнёс тебе, на который ни один Барди не способен, — обессмертил лик в виде фрески. И какой фрески! Все душевные силы в неё вложил... А в ответ — оскорбления, вытирание об меня ноги, унижения... Кончен бал! Больше моей ноги не будет у Гаттилузи. «У меня своя жизнь, у тебя своя!» Что ж, давайте, живите сами. Как-нибудь и я протяну без вас!»

И действительно, стойко переносил одиночество до весны. Но весной произошёл новый поворот.