Дверь с лестничной площадки вела в небольшую прихожую, освещенную только одной, — правда, горевшей ярко, — сальной свечой. На длинной, занимающей всю стену вешалке висели штатские пальто, шубы, чиновничьи и военные шинели. Задремавший было лакей бросился раздевать Федора, затем с трудом отыскал место на вешалке. Из весьма скудно обставленной прихожей Федор попал в другую прихожую и только оттуда — в очень большую, кипевшую, как пчелиный улей, комнату. Вытянувшийся во всю ее длину стол, два или три узких дивана да около двадцати простых стульев по стенам — вот и вся обстановка этой комнаты, собиравшей едва ли не самую передовую, самую горячую и честную молодежь своего времени…

К Федору тотчас подошел Петрашевский: радушно поздоровавшись, он просил его располагаться и чувствовать себя как дома или «среди самых близких друзей».

— Извините, я не представляю вас. Но согласитесь сами, что нет возможности познакомить вас с каждым из гостей. Да у нас и не принято это. Так что вы уж сами…

И с этими словами Петрашевский поспешно отошел, — должно быть, его куда-то позвали или где-то ожидали.

Таким образом, Федор, при свойственной ему застенчивости, сразу оказался в довольно затруднительном положении. Он озабоченно осмотрелся вокруг, заметил в дальнем конце комнаты свободный стул, нацелился на него, с мучительным чувством неловкости обошел комнату и уселся. Теперь он мог прийти в себя и понаблюдать. Пожалуй, в обычае обходиться без представления была и положительная сторона: на него решительно никто на обращал внимания.

Уже по скудному освещению и прокуренному воздуху можно было догадаться, что в комнате находятся одни мужчины. И действительно, внимательно оглядевшись, Федор не увидел ни одной женщины.

Рядом с ним ораторствовал какой-то человек, очень маленького роста, с непропорционально большой головой, посаженной на широкие плечи и бычью шею; его прекрасный, высокий лоб сочетался с уродливым носом и толстыми, плотными губами. Однако общее выражение этого странного лица было доброе, умное и в высшей степени привлекательное.

— Я убежден, что религия не только не нужна в социальном смысле, но и вредна, потому что она подавляет развитие ума, — говорил маленький человечек. «Вот оно что!» — подумал Федор, невольно прислушиваясь. — И даже больше, — продолжал тот, — религия заставляет человека быть добрым и полезным своему ближнему не по собственному убеждению, а под угрозой наказания, — следовательно, она убивает и нравственность.

— Однако же истинно религиозные люди всегда более нравственны, чем те, кто привержен религии более в силу привычки, — раздался чей-то робкий протестующий голос.

— Пусть даже так, но разве человека, который не убивает своего ближнего только потому, что боится наказания, мы не можем назвать нравственным? — без запинки парировал маленький человек.

Подобные речи Федор слышал не только от Белинского: они велись м в «Ассоциации» Бекетовых, но с такой определенностью и последовательностью высказывался только Белинский. Для Достоевского по-прежнему мучительны были «поношения» Христа. Поэтому, заметив на некотором расстоянии еще один свободный стул и возле него другой кружок, в котором особенно выделялся офицер в форме кавалергарда, он незаметно поднялся и бочком-бочком передвинулся к свободному стулу.

— Служба наша так нелепо обставлена, — говорил кавалергард, — что даже при самом искреннем желании нет никакой возможности исполнять свои обязанности добросовестно; на это не достает ни сил человеческих, ни здоровья, хотя б ты был спартанец или сам Геркулес; больше того: служба наша в самое короткое время разрушает здоровье, останавливает и притупляет умственные способности, истощает карман, о все это переносить с совершенным убеждением, что тем не приносишь никому никакой пользы — ни отечеству, ни человечеству, ни близким; напротив, видишь ясно, что службою вредишь себе прямо и отечеству косвенно, потому что содержание военных сил требует огромных сумм, часть которых могла бы быть употреблена на общественные пользы…

Хорошо зная условия военной службы, Федор был полностью согласен с кавалергардом, однако при всем желании не мог почерпнуть в его словах ничего нового.

Недалеко от него остановились двое в штатском: они вели какой-то свой, видимо очень интересовавший обоих, разговор. Федор незаметно пододвинулся к ним вместе со стулом.

— Говорят, Ананьев целые сутки на гауптвахте высидел, — говорил один, — и знаете, за что?

Ананьев был цензором; Федор мельком слышал о нем как о трусе и к тому же довольно бестолковом и грубоватом человеке.

— За что? — тотчас просил другой.

— Да он пропустил фельетон, в котором высмеивалось идиллическое изображение крестьянства. Будто бы он так перетрусил, что теперь марает без всякого смысла, и не только что марает, а даже и переделывает. В одной повестушке из монаха сделал доктора, из замужней барышни — послушную дщерь. Был еще там бульдог с ошейником, так он его совсем замарал: «Это, говорит, личности, а у меня жена и дети и до пенсиона всего восемнадцать месяцев осталось».

Они посмеялись, невольно улыбнулся и Федор. «Нет, положительно хорошо, что Петрашевский не знакомил меня, — подумал он, — слушать и наблюдать во сто крат интереснее, чем самому участвовать в разговорах…»

И только он успел подумать об этом, как в противоположном углу комнаты показались направлявшиеся к нему Плещеев и Ханыков.

— Что же ты не сказал, что пойдешь к Петрашевскому? — удивленно спросил Плещеев. — Ведь мы могли бы пойти вместе!

Он был наивно убежден в том, что вместе всегда лучше, чем в одиночку.

— Да мне и одному неплохо, — ответил Федор.

Но умный Плещеев не обиделся — он и вообще не страдал излишней мнительностью.

— Познакомить тебя? — спросил он, заметив, что Федор явно заинтересован.

— Не надо. Ты лучше скажи, кто это? — и Федор показал на маленького уродца.

— Это учитель русской словесности в Финляндском кадетском корпусе Феликс Густавович Толь, — отвечал Плещеев. — Человек замечательно умный, но бретер.

— А что там готовится?

Пожилой лакей с подносом подошел к столу; на лице его было написано глубокое сознание важности и значительности своего дела.

— Один чиновник министерства иностранных дел, Александр Пантелеймонович Баласогло, будет читать составленный им проект учреждения в Петербурге общества любителей просвещения или что-то в этом роде… Должно быть, сейчас нам всех пригласят к столу.

Как раз в эту минуту через не замеченную ранее Федором дверь из внутренних помещений квартиры вошел человек с нерусской внешностью; Федор тотчас узнал в нет того чиновника, с которым Петрашевских разговаривал в кондитерской. Сейчас он мог разглядеть его лучше. На вид ему было лет тридцать пять, по выправке в нем нетрудно было узнать бывшего военного. Он был такой высокий и худой, что казалось, его, как аршин, можно было бы сложить несколько раз. Смуглое лицо с маленькими живыми черными глазами выглядело измученным, преждевременно постаревшим.

— Отец Баласогло — грек, — шепнул Плещеев Федору. — Помнится, кто-то рассказывал, будто его восьми лет от роду вывезли из Константинополя, спасли от турок, здесь отдали в морской корпус, а потом женили на русской дворянке. Дослужился до генерала, а сын бедствует — на чиновничье жалованье с семьей жить нелегко.

Вместе с Плещеевым и Ханыковым Федор подошел к столу. Все усаживались, куда попало, на свободные места. Случайно Плещеев и Федор оказались рядом с Баласогло.

В руках у Баласогло была тонкая тетрадь. Он положил ее перед собой, затем перевернул чистую страницу, и Федор увидел, как задрожали его длинные, тонкие пальцы.

Сущность проекта Баласогло заключалась не столько в учреждении общества любителей просвещения, сколько в устройстве книжного склада и библиотеки для чтения с собственной типографией и литографией. Предполагалось завести связи по всей России, с тем чтобы узнавать запросы публики и в самом скором времени удовлетворять их. «А что? — подумал Федор? — Все это действительно было бы совсем неплохо; правительству давно следовало бы принять меры для распространения образования».