К сожалению, «Ассоциация» вскоре распалась — семейство Бекетовых переехало в Казань. Видно, самой судьбой Федору было назначено постоянно искать приюта. После долгих поисков он поселился на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта, почти рядом с величественной громадой недостроенного Исаакиевского собора, снова в комнате «от жильцов», хотя на этот раз довольно большой и просторной.

С отъездом Бекетовых дружеские связи, объединявшие бывших членов «Ассоциации», не распались, и все было бы не так скверно, если бы не появившиеся снова головные боли, а с ними и странные, незнакомые прежде дурноты, иногда приводившие даже к кратковременной потере сознания.

А однажды с ним случился настоящий припадок он шел по улице вместе с Григоровичем, как вдруг из переулка показалась и свернула им навстречу похоронная процессия. Степенные, хорошо откормленные лошади тащили богато убранную колесницу с открытым гробом. Сзади под руки шли родные и близкие покойной, за ними валила толпа самого разнообразного люда, преимущественно обтрепанных старух и таких же стариков с испитыми, нездоровыми лицами.

— Дочь акцизного… все на бедных жаловала, — послышался громкий шепот совсем рядом с Федором.

Пронзительно острое, болезненное любопытство заставило его подойти к колеснице и заглянуть в открытый гроб. Совсем молодое, прекрасное в своей скорбной сосредоточенности лицо, плотно прикрытые мраморные веки с густой щетиной темных ресниц…

Он пошел к ожидающему его Григоровичу, но на полдороге остановился, взмахнул рукой. Он еще успел заметить бегущего к нему Григоровича, потом дома и люди стремительно закружились, и его подхватило воздушной волной; блаженное чувство невесомости и полного, совершенного покоя охватило его. «А еще говорят, что нет потусторонней жизни», — подумал он в полной уверенности, что уже умер, и испытывая огромную радость оттого, что это оказалось так хорошо и просто. Уже знакомое ему ощущение полного, ничем не омраченного счастья вызвало мощный прилив сил и властно потребовало выхода: захлебываясь от восторга, он распростер руки и закричал…

Припадок был настолько сильный, что Григоровичу пришлось с помощью прохожих перенести его в ближайшую молочную лавку. Открыв глаза, Федор дико посмотрел вокруг, потом застонал и снова потерял сознание. Окончательно он пришел в себя только дома и в течение нескольких дней лежал, испытывая сильную физическую слабость.

Иногда он думал, что главная причина его состояния — все еще не преодоленная любовь к Панаевой. Давно уже он не видел ее и не старался увидеть. К чему? Ведь у него не было никакой надежды, он был слишком уверен в том, что Панаева никогда не полюбит его, невзрачного, мешковатого человека, и даже понимал, что при всей своей ровности в образовании с ним она мягко, но настойчиво подчеркивала невозможность, нелепость его любви к ней, что любовь эта даже не льстила ее самолюбию: слишком много нечаянных побед было у нее на счету. И все-таки не мог до конца изжить свое чувство. Иногда ему казалось, что оно проходит, — в такие минуты он веселел, становился проще и естественнее. Но стоило ему лишь на минуту представить себе ее лицо, вспомнить ее нежный голос, почувствовать излучаемое ею вокруг тепло, как сердце его снова начинало болезненно ныть.

Напуганный припадком (еще счастье, что рядом оказался Григорович), Федор склонен был серьезно позаботиться о своем здоровье. Некоторое время он тешился мыслью о поездке в Италию, но из-за отсутствия средств вынужден был от нее отказаться.

В конце сорок шестого года Валериан Майков, с которым он сходился все ближе и ближе, повел его к знакомому доктору. Этот доктор, по фамилии Яновский, служил в департаменте казенных врачебных заготовлений министерства внутренних дел и дома приема не вел, но для Федора сделал исключение.

При первом осмотре Янковский ничего не нашел, однако указал на крайнюю возбудимость нервной системы.

— Самое главное для вас — спокойный образ жизни, — уверенно сказал он.

Невысокого роста, с красноватым, простоватым лицом, до смешного серьезный, он сразу понравился Федору. «Только бы оказался толковый врач, а малый, видно сразу, хоть и недалекий, но честный», — подумал он и договорился с Янковским о систематическом лечении. В первое время он ходил к нему раз в неделю, а потом и чаще. Яновский оказался чудесным собеседником — молчаливым, поддакивающим, вдумчивым. К тому же он едва ли не с первой встречи проникся чрезвычайным уважением к Федору и смотрел на него чуть ли не ка на оракула.

Наконец он стал заходить к Янковскому каждое утро. Сперва подробнейшим образом рассказывал, как провел ночь, затем делился своими замыслами и планами, а возвращаясь после тщательного осмотра и красноречивых успокоительных заверений домой, с легким сердцем принимался за работу.

Бывало, он выходил в восемь, даже полвосьмого утра; Петербург только еще просыпался, но район Васильевского проспекта, издавна любимый Федором, уже жил трудовой жизнью: ремесленники озабоченно спешили на работу, хозяйки с тяжелыми, нагруженными всякой снедью корзинками возвращались с Сенного рынка, в лавках и магазинах шла бойкая торговля. Федор в ослепительно свежем тончайшем белье и черном, превосходного сукна сюртуке шел не спеша; модный циммермановский цилиндр придавал ему вид светского бездельника. Между тем ни одно впечатление этого раннего петербургского утра не пропадало для него даром, отлагаясь где-то в глубинах сознания, — он знал за собой эту способность впитывать даже самый мельчайшие, незначительные на первый взгляд подробности окружающей жизни. И не только знал, а дорожил и даже гордился ею. В самом деле — без этой способности нет писателя, а многие ли как из прошлых, так и из настоящих кумиров наших могут похвастаться ею в такой же мере? Разве только Гоголь…

В работе над «Неточкой Незвановой» наступали неожиданные перебои; Федор чувствовал, что вскоре должен будет прервать ее. Но все это было уже знакомо ему по «Бедным людям», и он не очень-то расстраивался.

Утренние прогулки располагали к обдумыванию новых произведений. «Нет, хватит, больше никаких чиновников! — решил он, неслышно ступая по гладкой торцовой мостовой и ни на минуту не переставая зорко наблюдать за окружающим. — Но что тогда?»

Его смущала не идея — слишком много самых волнующих, самых непохожих друг на друга идей теснило его грудь, — а материал. Может быть, в бальзаковском духе изобразить тех светских негодяев, у которых жажда власти и наживы убила все чувства, показать, как они постепенно стирают с лица земли и законы, и право, и честь и все больше расшатывают фундамент семейственности? Нет, это не для него, его музе гораздо ближе тесные углы «от жильцов», зловонные лестницы, чердаки и подвалы. Так что же?

Широким взглядом окинул он весь расстилающийся перед ни пейзаж, вслушался в неумолчный, слитный уличный шум. И вот до него донеслись сперва слабые, а потом все усиливающиеся звуки далекого оркестра — жизнь пела в нем всеми головами радости и смеха, ужаса и проклятия, от детского щемящего горя до хриплого старческого стона… Но что это? Кажется, на эстраде появляется сам Гофман! В руках у него коробочка с волшебными зеркалами и чудесными эликсирами, на устах играет ироническая улыбка. С мудрым снисхождением взирает он на целую армию магов и волшебников, находящихся в его подчинении. Мир действительности столкнулся с миром фантазии. А что, если слить оба эти мира, сделать так, чтобы мир фантазии оказался на первом месте?

Он не забыл об этом замысле: впоследствии из него родилась самая странная из его повестей — «Хозяйка». Но тогда он еще был настолько поглощен своей «Неточкой Незвановой», что замерцавшее в бледном утреннем тумане видение рассеялось, и где-то недалеко, за толстыми стенами зданий, умерли последние звуки оркестра. Входя в дом известного акушера Штольца, в котором квартировал Яновский, Федор уже не вспоминал о них.

В приемной Яновского он, как всегда, снял цилиндр, мельком взглянул в зеркало и наскоро пригладил рукой светлые волосы. Затем без стука вошел в столовую — хозяйка уже ждала его.