Разговор происходил в комнате Федора. Некрасов сидел на видавшем виды клеенчатом диване; подложив под тонкий листок бумаги октябрьскую книжку «Отечественных записок» с восхитившим Достоевского романом Жорж Санд «Теверино», он чертил резкими и точными взмахами карандаша.
— Альманах будет в два печатных листа, выдавать его будет раз в две недели — седьмого и двадцать первого числа каждого месяца, — уверенно продолжал Некрасов. Он уже начертил аккуратный, вытянутый по форме листа четырехугольник и теперь вписывал в него какие-то непонятные слова.
— «Зу-бо-скал»?! — догадался внимательно следивший за его движениями Федор.
— Ну да, «Зубоскал». Что, плохо?
— Да не, хорошо, очень хорошо!
— Вот видите, значит, название журнала у нас уже есть, и к тому же хорошее, — расплылся в улыбке Некрасов. — Мы будем высмеивать все и всех, не щадить никого, цепляться за театр, за журналы, за литературу, за происшествия на улицах, за выставку, за газеты, за иностранные известия — словом, решительно за все, и притом, разумеется, в одном духе и в одном направлении. Отвечайте сейчас, согласны ли вы, — если да, то и Григорович наверняка согласится.
— Ну конечно, согласен!
Он был не просто согласен, а восхищен, упоен; хитрый Некрасов тотчас заметил это и навал ему кучу всяких заданий: продумать общий план первой книжки, составить список иллюстраций, набросать предисловие… После его ухода Федор послушно принялся за работу — он уже чувствовал нежность к «Зубоскалу», видел в нем свое детище. Так пусть же и это детище пребудет во славу ему!
Слава! Ее и так было сверх головы; он познакомился с бездной народа самого порядочного, и все его принимали как чудо. «Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского?» — спрашивал известный писатель, автор нашумевшего «Тарантаса», граф Владимир Александрович Соллогуб. Князь Владимир Федорович Одоевский, в салоне которого запросто бывал Пушкин, искал знакомства с ним и приглашал к себе. «Достоевский то-то сказал, Достоевский то-то хочет делать», — передавали из уст в уста многочисленные литературные «сочувствователи». «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь, — писал он Михаилу. — Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное…»
В ноябре вернулся из-за границы поэт Тургенев.
Блестящий талант, красавец, аристократ, он влюбился в гастролирующую в Петербурге певицу Виардо и очертя голову бросился за ней в Париж. Виардо была замужем, но это не остановило Тургенева: напротив, он всем говорил, что его любовь до гроба, что больше никогда он не полюбит так горячо и страстно. Разумеется, ему не верили, однако эта пылкая любовь поднимала его в глазах друзей и создавала вокруг него романтический ореол.
Тургенев появился у Белинского тотчас после приезда, но он уже все, решительно все знал о новой литературной звезде! Удивительно ли, что он сразу же дружески обнял Федора, а затем так привязался к нему, что Белинский только руками разводил. «Влюбился, не иначе как влюбился», — говорил он о Тургеневе; впрочем, ему это нравилось — ведь он и сам чуть ли не влюблен был в автора «Бедных людей»!
По просьбе Некрасова Федор написал объявление к «Зубоскалу» и прочел его в кругу своих новых друзей. Все пришли в восторг и единодушно выражали ему свое одобрение, а милейший Панаев даже расцеловал его. («Мое Объявление к “Зубоскалу” наделало шуму, ибо это первое явление такой легкости и такого юмору в подобного рода вещах. Мне это напомнило первый фельетон Lucien a de Rubempre{7}», — самодовольно писал он брату).
За объявление Федор на следующий же день получил от Некрасова двадцать рублей серебром, но тотчас проиграл их на бильярде. Пришлось снова обратиться к Некрасову: незаметно у него вошло в привычку при первом же затруднении прибегать к помощи Некрасова, хотя тот жил в маленькой полупустой квартире и явно не располагал свободными средствами.
Некрасов с готовностью выдвинул ящик, достал тонкую пачку ассигнаций и без всякого сожаления отделил от нее росно столько, сколько просил Федор; тот небрежно поблагодарил. Завязавшийся разговор вертелся вокруг «Зубоскала».
— Я свою статью о некоторых петербургских подлостях на днях кончаю, — заявил Некрасов. — Подвигаются ли ваши «Записки лакея о своем барине»?
Рассказ «Записки лакея о своем барине» Федор вызвался написать для первой книжки «Зубоскала», но не написал и чувствовал, что не напишет. Ему было совестно перед Некрасовым, но оправдываться не хотелось.
— Я напишу для «Смеси» о последнем заседании славянофилов, — сказал он, желая хоть чем-нибудь умилостивить Некрасова. — Надеюсь, вы слышали про это заседание? Там доказывалось, что Адам был славянином и жил в России, равно как и вся необыкновенная важность и польза разрешения такого великого социального вопроса для благоденствия русской нации.
— Неплохо, — улыбнулся Некрасов. — Однако таким пустячком вы не отделаетесь. Извольте написать рассказ!
— Разве что-нибудь другое… — Федор смущенно отвернулся, поглядел в сторону.
— Значит, «Записок лакея» не будет?
Некрасов был не шутя огорчен: он уже успел сжиться с мыслью, что страницы первой книжки «Зубоскала» украсит рассказ под таким названием.
— Не этот, так другой, — лениво отвечал Федор. — Раз уж вам так хочется, что-нибудь да напишем…
Устремив взгляд в окно, он внимательно наблюдал за встречей двух экспансивных толстячков, по виду комиссионеров или карточных шулеров. «Наверное, один Петр Иванович, а другой Иван Петрович», — решил он почему-то. Толстячки долго объяснялись и наконец разошлись, но Федор был уверен, что на этом дело не кончилось. «За устным объяснением последует письменное», — подумал он. И неожиданно для самого себя сказал:
— Я напишу роман в письмах, завтра принесу, вот посмотрите.
— Напишете роман за один день?
— Да, напишу; уж раз сказал, что напишу, можете быть покойны.
По дороге домой он с тоской думал о том, что вел себя глупо, возмутительно глупо. И что за бес в него вселился?!
Но, едва переступив порог своей квартиры, он схватил перо и стал лихорадочно обдумывать будущее произведение. Написать нужно было во что бы то ни стало: уж раз он заявил об этом в таком категорическом тоне, значит, остается только одно: действительно написать. Не может же он так оскандалиться в самом начале своей литературной карьеры!
Чего только не сделаешь, если надо! Вскоре план будущего «романа» был готов, оставалось немного — написать самый роман. Он собирался так и сделать, но вспомнил, что весь день ничего не ел. Достал из кармана одну из взятых у Некрасова в долг ассигнаций, велел служанке хозяев через пять минут доставить ему обед от Лерха, потом с аппетитом поел и снова сел за работу. Однако часа два не мог выжать из себя ни одного слова и совсем было отчаялся, как вдруг пошло — словно запруда на даровском озере прорвалась!
Спустившаяся на город ночь застала его за письменным столом. Он лихорадочно зачеркивал, писал снова, потом снова зачеркивал и снова писал — но ни одна минута не пропадала у него даром, ни на одну минуту не отвлекался он от работы. Все посторонние мысли, в том числе и о возможных последствиях опрометчивого обещания, были забыты, заброшены, отодвинуты в самый дальний уголок мозга. Впрочем, неудачи быть не могло, он это знал, чувствовал всеми порами существа своего…
И действительно успех был полный.
Уже занималась заря, когда он поставил точку, потом лег не раздеваясь, но через каких-нибудь два часа встал и бросился к Некрасову: а вдруг не дождется, вдруг уйдет? Ведь не поверил же, по глазам было видно, что не поверил!
К счастью, Некрасов был дома. Он встретил Федора с недоверием и восхищением одновременно, потом принялся за рукопись. Федор ждал похвал, и все-таки Некрасов ошеломил его, когда, ни слова не говоря, снова выдвинул ящик, достал всю оставшуюся пачку ассигнаций и протянул ее Федору.
