Она могла говорить только с частыми передышками, останавливаясь и отдыхая после каждой фразы.

— Знать, так угодно богу, — начала она вновь и при этом посмотрела на всех широко открытыми, недоуменными глазами. Видно было, что она так и не могла понять, почему богу угодно пресечь ее жизнь в расцвете лет, оставив на произвол судьбы маленьких детей. — Хотелось бы мне еще пожить да на вас поглядеть, но, видимо, не судьба…

Она снова сделала долгую паузу, потом продолжала:

— Да, видно, бог судил иначе. Что ж с вами станется? — И она в последнем усилии крепко сжала руку Вареньки.

— Маменька, маменька, — вдруг в слезах закричал Николенька, видимо понявший, что мать уходит навсегда, — не умирай, пожалуйста! Я не хочу с тобой расставаться!

— Не надо плакать, Николая, — отвечала Мария Федоровна, обратив к нему затуманенный взгляд. — Кто ж тебе сказал, что мы расстаемся? Я всегда буду с тобой… и с вами… деточки мои милые…

Силы больной иссякли. Не сдержав легкого стона, она закрыла глаза; слабая краска схлынула с ее впалых щек.

Верочка, Николая и Сашенька громко заплакали, и Михаил Андреевич дал знак увести детей.

Проходя через столовую, мальчики видели, как Иоанн Баршев, ни слова не говоря, поднялся и пошел в комнату маменьки.

Мария Федоровна скончалась через несколько часов. В гробу она выглядела совсем молодой и красивой; казалось, губы ее таят улыбку — ту добрую, ласковую улыбку, которой она с такой щедростью одаряла всех близких…

Во время похорон на Лазаревском кладбище и в первые дни после смерти жены Михаил Андреевич был невменяем и беспрерывно рыдал.

— И на кого ты меня покинула, жизнёночек мой, сердце мое? — вопрошал он в отчаянии, размазывая по лицу крупные слезы. — Куда я денусь с моей охапкой детей?

Потом, когда прошел первый взрыв горя, он впал в совершеннейшее отупение и по целым часам сидел молча, без всякого дела, не желая никого видеть. Он уже давно не работал в больнице — самая мысль о работе была ему противна. Куманин надоумил его подать прошение об отставке с пенсией и мундиром; в апреле был получен положительный ответ, и Михаил Андреевич твердо решил провести оставшиеся годы жизни в Даровом, где все — и стены дома, и деревья, и поля, и рощи — дышали памятью о жене.

Федя и Миша переживали горе иначе.

После похорон они долго молча лежали в своей комнате. Во время болезни матери Феде казалось, что ее смерть будет катастрофой, полным крушением жизни. Теперь он понимал, что со смертью близкого человека жизнь не кончается, он им овладело чувство пустоты, отупляющей скуки и безразличия ко всему на свете. Хотелось навсегда затвориться в полутемной детской и не общаться ни с кем, кроме Миши.

Неожиданно в зале послышались шаги, дверь в прихожую отворилась, и в стенку перегородки робко постучали.

— Кто там? — спросил Миша.

— Это я, — ответил голос Умнова. Ванечка вместе с матерью был на похоронах, а потом и на поминках. — Можно к вам?

Федя сделал знак Мише, надеясь, что тот что-нибудь придумает. Но Миша пожал плечами и ответил:

— Заходи!

Ванечка зашел и присел на единственный стул у печки.

— Ну, как у вас там в гимназии? — спросил Миша просто для того, чтобы хоть что-нибудь спросить.

— Да что, — отвечал Ванечка, — все по-старому, только вот после смерти Пушкина никак не успокоимся. Только и разговоров…

— Что? — в один голос вскрикнули Федя и Миша и вскочили с кроватей.

— Как, вы ничего не знали? — спросил Ванечка удивленно. — Ведь Пушкин умер уже месяц назад…

И он стал рассказывать им в то время уже всем известные обстоятельства гибели Пушкина на дуэли.

И Федя, и Миша, несмотря на свое глубокое личное горе, были взволнованны до последней степени.

— Если бы у нас не было семейного траура, я спросил бы у отца позволения носить траур по Пушкину, — сказал Федя.

— Уже даже и стихи появились на его смерть, — заметил Ваня. — Не напечатанные, а так…

Нет поэта, рок свершился,

Опустел родной Парнас!

Пушкин умер, Пушкин скрылся

И навек покинул нас.

Север, север, где твой гений?

Где певец твоих чудес?

Где виновник наслаждений?

Где наш Пушкин? — Он исчез!

Да, исчез он, дух могучий,

И земле он изменил!

Он вознесся выше тучей,

Он взлетел туда, где жил!

Впоследствии Федор не понимал. Каким образом эти корявые стихи произвели на него такое потрясающее впечатление. Но тогда он сразу же запомнил их наизусть и часто повторял про себя:

Где наш Пушкин? — Пушкин умер,

Он навек покинул нас…

Известие о смерти Пушкина дало новое направление его мыслям. Но почти тотчас же он резко вздрогнул, сообразив, что впервые на насколько минут позабыл о своем горе. Впрочем, теперь у него было еще и другое, новое горе; причудливо переплетаясь с прежним, оно с новой силой сдавило ему грудь.

…Ранней весной, когда еще не всюду на полях сошел снег, но деревья уже начали набухать меленькими клейкими почками, поехали с теткою Александрой Федоровной Куманиной к Сергию, отслужить панихиду по покойной маменьке. Через какие-нибудь две недели предстояла более дальняя поездка: отец еще до смерти маменьки подал прошение статс-секретарю одного из отделений собственной его императорского величества канцелярии Виламову о принятии двух старших сыновей на казенный счет в Главное инженерное училище в Петербурге.

Итак, он не посчитался с их желанием, решил судьбу сыновей по-своему. Что ж, пусть будет так. Федя не только не возмущался, но даже оправдывал отца: раз уж он так убежден, что университетское образование не обеспечит им прочного положения в жизни… К тому же у него не было никаких оснований просить о принятии сыновей на казенный счет в университет, в то время как короткое знакомство главного врача больницы Рихтера с Виламовым давало некоторую надежду.

…Ехали в роскошной карете Куманиных, с лакеем на запятках. По случаю хорошей погоды велели откинуть верх кареты и наслаждались свежим воздухом, простором раскинувшихся вокруг полей и чувством тихой, чуть торжественной умиротворенности, охватывающим всякого, кто после богатого событиями и треволнениями дня попадает наконец на лоно матери-природы. Особенно если позади что-то уже закончено и подытожено, а впереди — прямая и ясная, хотя, быть может, и не столь уж легкая дорога…

Вообще говоря, Феде следовало бы думать об экзамене из начертательной геометрии — самом трудном для него предмете в пансионе Чермака, — но вместо этого он всю дорогу перечитывал Пушкина.

Вот он полулежит на мягких сафьяновых подушках и на память читает вслух «Стансы». Дойдя до строки: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть», невольно вздыхает и искоса взглядывает на Мишу, который вздыхает в свою очередь… Потом оба долго смотрят на почти прямую линию горизонта, соединяющую темные поля и голубое, без единого облачка, небо.

Подъехав к лавре, они любуются ее блистающими на солнце куполами, ее стремительно взлетающей ввысь колокольней, мощью и сдержанной красотой ее древних стен…

Во время богослужения в Троицком соборе Федя не отводит глаз от знаменитой иконы св. Троицы. Он знает, что она создана четыре века тому назад простым русским человеком Андреем Рублевым, но не может поверить этому. Совершенство и грация форм, волнующая гармония красок с основным мерцающим тоном бледного золота или спелой ржи, глубина чувства и богатство душевного мира художника — все это производит на него неотразимое, чарующее впечатление. О боже мой, ведь это же счастье! Счастье, что на свете существует такая дивная, словно скрывающая строгую тайну, уравновешенная и просветленная красота!

Выйдя из церкви, они смешиваются с толпой богомольцев, направляющихся в странноприимные дома, и обходят лавру вдоль стен. Федя жадно рассматривает соборы и башни. Он как в чаду: здесь все, решительно все поражает его воображение. Так вот до каких высот может дойти истинное искусство! Вот что значит истинный гений народа!