Но если кто-нибудь из мальчиков не знал урока, отец срывался в крик: он-де человек бедный и из последних сил стремится дать детям образование, а неблагодарные дети не ценят этого. Федя и Миша не смели пошевельнуться, а полулежавшая на диване маменька крепко прижимала к себе Андрюшу, а потом шептала ему что-то назидательное: вот, мол, если будешь плохо учиться, то и с тобой так же будет.

Впрочем, бедному Андрюше уже тогда доставалось: а часы отдыха отца ему велено было, сидя не кресле возле дивана, липовой веткой отгонять от папеньки мух… Так продолжалось часа полтора-два, и все это время живой, впечатлительный мальчик должен был проводить почти без движения. И не дай бог ему прозевать муху и позволить ей разбудить спящего! Тогда на него изливался такой поток укоряющих, «жалких» слов, что впору хоть из дому убежать…

Несмотря ни на что, сыновья считали поведение отца естественным, а себя виновными в том, что доводили его «до крайности». Поэтому Федя и Миша больше всего боялись, что отец, разгневавшись, прервет урок; если это случалось и он, захлебываясь от негодования, оскорбленный и удрученный, вставал из-за стола и уходил в спальню, они чувствовали себя преступниками и стыдились смотреть друг другу в глаза.

Иногда уроки заменялись домашними чтениями. Правда, и во время чтения отец раздражался и гневно обрушивался на свое бедное семейство, но бывало и так, что он спокойно и мирно беседовал с детьми и даже советовался с ними при выборе книг.

Вот раздвинутый ломбардный стол, за ним, по узким концам стола, — отец и мать. Между ними — Федя, Миша, Варенька, а иногда и маленький Андрюша. Вооружившись громоздкими очками, отец перебирает стопку принесенных по его приказанию книг. Здесь ІХ том «Истории государства Российского» Карамзина, исторический роман «Ломоносов» Ксенофонта Полевого, тоненькая книжка стихотворений Державина. Рядом стопка коричневых томиков небольшого формата — еще пахнущий типографской краской пространный роман Бегичева «Семейство Холмских». Отец в явном затруднении: на чем остановиться?

— Ты, Миша, как мыслишь? — обращается он за помощью к старшему сыну. — Что будем читать?

— Державина, — отвечает Миша не задумываясь. — Или Жуковского. Можно, я схожу принесу?

Миша сам пишет стихи, недавно он под большим секретом сообщил это Феде. Ради брата Федя готов согласиться и на чтение стихов, однако отец удерживает уже готового сорваться из-за стола Мишу.

— А по-твоему? — спрашивает он Федю.

— «Историю» Карамзина, — отвечает Федя: его готовность к самопожертвованию не простирается слишком далеко.

Отец слегка пожимает плечами. Такой малыш, а туда же, подавай ему историю!

— Ну, а ты как думаешь? — и он бросает ласковый взгляд на свою любимицу Вареньку.

Эта хорошенькая, серьезная девочка на год моложе Феди. Она протягивает руку и, указывая на маленькие коричневые книжки, говорит:

— Вот эти.

— Что ж, будем выполнять желание дамы, — заключает отец и широким плоским ножом разрезает ленточку, соединяющую шесть томиков «Семейства Холмских».

Но прежде чем начать чтение, он быстро пробегает взглядом предисловие. Кажется, вполне добронамеренные рассуждения. Но о браке?

А ведь он уже сказал детям, что будет читать именно «Семейство Холмских». Что же делать? Может быть, читать не сначала, а выбрать какой-нибудь подходящий эпизод из середины?

Он кладет на стол первый томик и берет один из последних. Наугад открывает его и наталкивается на эпиграф, представляющийся ему отнюдь не лишенным интереса:

«Кто может сказать сего дня, что он и завтра будет счастлив?»

Михаила Андреевича уже давно мучает сознание непрочности его благосостояния. Что будет с детьми, если их единственный кормилец заболеет и умрет? Или случится какое-нибудь другое несчастье, еще более тяжелое, чем пожар в Даровом?

Четыре пары глаз внимательно наблюдали за ним. Он чувствует нетерпеливое ожидание детей, но все так же спокойно, не спеша перелистывает страницы… «Случившееся со мною служит разительным доказательством, что бывают такие внезапные нравственные несчастья, которые, по всей справедливости, уподобить можно физическим бедствиям, как-то: землетрясению, буре, наводнению, пожару, кораблекрушению, т. е. что человек самый невинный может вдруг лишиться всего, что есть у него драгоценного в мире». Вот-вот, как раз то, что нужно! Именно эту мысль и следует внушить детям!

И он начинает читать рассказ о таком внезапном несчастье, изменившем всю жизнь героя.

Дети сидят прямо, неподвижно и слушают внимательно. Но трудно понять, действительно ли их интересуют злоключения героя, — в присутствии отца они всегда ведут себя хорошо. Между тем сам Михаил Андреевич сразу понимает, что ошибся в выборе.

Некий помещик, счастливый супруг и отец, празднует день рождения дочери. Вдруг на его дом нападают вооруженные разбойники. Защищая жизнь близких, помещик убивает из пистолета предводителя. Но вскоре выясняется, что это вовсе не разбойники: за помещиком числилась небольшая рекрутская недоимка, и чиновник, которому было поручено взыскание недоимки, решил силой захватить его лучших крестьян, чтобы затем получить выкуп за их освобождение. Он использовал для этого крестьян соседних деревень, — разумеется, предварительно напоив их. В результате — смерть чиновника, принятого помещиком за атамана разбойничьей шайки, и полная катастрофа в жизни самого помещика: его жена и дочь умирают от испуга, а сам он попадает в тюрьму за убийство.

Конечно, размышляет Михаил Андреевич, все это могло быть в действительности: он и сам хорошо знал, до чего дошли произвол и лихоимство чиновников, и не раз возмущался безнаказанностью их действий. Но зачем знать об этом детям? Правда, а втор выводит из этой истории ту справедливую мысль, что все мы под богом ходим. К тому же герой считает себя кругом виноватым. "Я поступил необдуманно, — говорит он, — мне не следовало бросаться самому прежде всех: я должен был узнать причину всей тревоги; словом — я кругом виноват…» Такое полное и категорическое признание вины — неплохой пример для детей.

Дальше выясняется, что и на суде герой не думал оправдываться. И не только заявил о своей вине, но даже сам пожелал, чтобы его подвергли наказанию, положенному за убийство.

— Но ведь это же неправильно! — раздается вдруг возмущенный голос.

Михаил Андреевич, углубившийся в чтение и напряженно размышляющий над прочитанным, перестал следить за детьми и не заметил, как у Феди заблестели глаза и разгорелись щеки. С удивлением, даже несколько растерявшись, смотрит он на сына.

— Ведь это же несправедливо все! — горячо продолжает Федя. — Ведь он же не виноват совсем!

Конечно, следовало бы наказать его за непрошенное вмешательство, тем более что Миша и Варя испуганно жмутся, ожидая взрыва; оставить Федин поступок без справедливого возмездия нельзя хотя бы потому, что это отрицательно подействует на других детей. Однако негодование мальчика так искренне и непосредственно, он дышит таким неудержимым стремлением восстановить попранную справедливость, что у Михаила Андреевича не хватает духу рассердиться.

— Значит, так желал бог, — отвечает он спокойно и хочет продолжать чтение.

Но не тут-то было.

— Бог? — переспрашивает Федя с удивлением. — Но зачем же он желал так несправедливо?

— Ты что говоришь? — повышает голос отец, и вдруг так резко приподнимается в кресле, что книга летит на пол. — Сознаешь ли ты, что говоришь?

Не хватало ему еще богохульства в собственном доме! Чего-чего, а уж этого он не может оставить без отпора.

— Да если бы на наш дом напали разбойники, ежели бы мы, ваши дети…

— Молчать! — вдруг изо всей силы рявкнул отец, и его короткая, бычья шея наливается кровью. Подумать только — от земли не видать, а принимается учить родного отца! Да он ему сейчас такое покажет!.. В порошок сотрет, чтобы другим детям неповадно было!..

Федя низко опускает голову, румянец разом сходит с его лица. Он не шутя испуган, хотя отец никогда и пальцем не трогал детей. Но резкий, с надрывом крик, опрокинутый стул, а порой и заунывные жалобы на судьбу — все это хуже любого наказания. И почему отец не хочет с ним согласиться, когда все так ясно и очевидно?