Черносвитову на вид было лет сорок; широкий в кости, крепкий, с добродушными русыми усами, говорливый, остроумный, он чем-то напоминал лихого гвардейского рубаку. Как потом выяснилось, он действительно был рубакой — участвовал в турецкой и польской кампаниях 1828-1829 и 1931 годов, был ранен, контужен и захвачен в плен польскими повстанцами. В плену ему ампутировали ногу, и он сам себе сделал деревянную, которую в дальнейшем значительно усовершенствовал. Черносвитов заметно прихрамывал, но это получалось у него даже как-то изящно.
На Федора Черносвитов произвел странное впечатление — уж слишком он был общителен, слишком развязен для того общества, которое собиралось у Петрашевского, слишком вкусно рассказывал анекдоты и слишком громко, оглушительно громко смеялся. Петрашевский в первый же день представил ему Федора. Черносвитов отнесся к нему с видимым интересом: «Достоевский? Как же, как же, читал!» — но очень скоро извинился и направился к самой молодой и оживленной компании гостей. Там он сразу сделался центром разговора и всех покорил как анекдотами, так и рассказами о многочисленных и действительно весьма любопытных случаях из своей жизни — в том числе и о том, как во время службы исправником усмирил вспыхнувший в Пермской губернии (в ответ на требование властей разводить картофель) бунт «государственных крестьян». Все это было так интересно, что кто-то даже отправился в соседнюю комнату, где находились остальные гости, и закричал: «Да что же вы здесь сидите, идите лучше послушайте, какой это интересный, замечательный человек!» — «Кто?» — спросил в недоумении Спешнев. «Да вон тот, из Сибири!» — «О чем же он говорит?» — «Да обо всем, о чем угодно, и так ловко!»
Прощаясь с хозяином, Федор высказал возникшее у него по свойственной ему мнительности подозрение: уж не шпион ли это? Петрашевский рассмеялся:
— Ну что вы, Федор Михайлович! Какой же это шпион? Его из университета исключили за то, что он разбил бюст императора!
Впрочем, в следующий вечер подозрения Федора рассеялись. Черносвитов поразил его своей начитанностью и поистине великолепным знанием жизни. Он много и с любовью говорил о Сибири, называя ее «русской Мексикой», «нашим Эльдорадо», «Калифорнией», и приглашал всех ехать в Сибирь; речь его была пересыпана пословицами, поговорками, меткими народными словечками. «Этот человек говорит по-русски, точно Гоголь пишет», — восхищался Федор.
Однажды он слышал, как Черносвитов сказал Спешневу: «Беда всех нас, русских, в том, что к палке мы уж очень привыкли, она нам нипочем», — на что Спешнев быстро отвечал: «Палка-то о двух концах бывает». — «Да другого-то конца мы сыскать не умеем», — тотчас нашелся и Черносвитов.
Значительно позже Федор узнал, что примерно в те же дни Петрашевский организовал небольшое совещание, участниками которого были он сам, Спешнев и Черносвитов.
— Я позвал вас затем, — сказал он, открывая совещание, — чтобы согласовать наши действия.
— Какие именно? — спросил напрямик Черносвитов.
— У нас уже есть связь во многих городах России, — отвечал Петрашевский, — и мы общими силами ведем пропаганду.
— Это очень хорошо, но что же именно вы пропагандируете?
— Систему Фурье прежде всего. Кроме того, мы возбуждаем недовольство существующими политическими порядками, чтобы таким образом вынудить правительство пойти на реформы.
— Вот оно что! — воскликнул Черносвитов и рассмеялся. Потом вдруг сразу посерьезнел и, сузив глаза, сказал: — Я полагаю, господа, что теперь надо вести дело начистоту, а потому прошу сказать все, что вам известно относительно тайного общества. Это не пустое любопытство, я сам хочу в него вступить и не сомневаюсь, что смогу быть полезным, а может быть, даже и весьма.
— Но вас кто-то ввел в заблуждение, — сказал Петрашевский. — Никакого тайного общества нет. И потом, что до меня, то я полагаю, что сейчас тайное общество ни к чему.
— А вы? — спросил Черносвитов у Спешнева.
— Я считаю, что если тайного общества нет, то его надо создать, — отвечал Спешнев.
— Ум — хорошо, а три — лучше, — снова обратился Черносвитов к Петрашевскому. — Потолкуем. Может быть, вы и отстанете от своего мнения.
«Потолковать» Петрашевский согласился, однако на своем стоял твердо.
— Вы говорите, что никакого тайного общества нет, — настаивал Черносвитов. — Но этого не может быть! Как же тогда объяснить недавние пожары или происшествия в низовых губерниях? Вот, например, Пермь горела несколько раз в месяц, а грабежей и воровства не было. То же самое и в Казани — поджоги явные. А в низовых губерниях крестьяне поднялись одновременно в разных местах. Что же это все — случайность?
— Скорей всего — да, — отвечал Петрашевский. — А может быть, и сходство условий. Но сейчас дело не в этом. Что вы предлагаете?
— А вот что: восстания должно ожидать не на Волыни или в других пограничных областях, где много войска, а на пермских заводах, где четыреста тысяч человек, оружие под рукою и все только ждет первой вспышки. Сначала нужно, чтобы возмущение распространилось по всей Восточной Сибири; верно, туда пошлют корпус, но едва он перейдет Урал, как восстанет Урал, и тогда весь корпус останется в Сибири. Затем можно кинуться на низовые губернии и земли донских казаков. А если к этому присоединится бунт в Москве и Петербурге, то разом все будет кончено. Но, разумеется, для этого прежде всего необходимо разветвленное тайное общество со строгой конспирацией, абсолютным подчинением центральному комитету и единым, тщательно разработанным планом действий.
— Вот это дело, — сказал Спешнев, — что до меня, то я целиком поддерживаю ваш план!
Петрашевский был взволнован: еще никто не говорил с ним так решительно и по-деловому, не предлагал таких определенных и конкретных мер борьбы. Но, увы, он не мог, не имел права так просто и без всякой теоретической подготовки отступать от своей программы.
— Нет, — отвечал он решительно, — я не это пойти не могу. И не потому, чтобы я был принципиальным противником тайного общества; нет, я за тайное общество и за восстание, но всему свое время; в настоящий момент нельзя рассчитывать на победу. Однако же я еще надеюсь пожить в фаланстерии…
Спешнев и Черносвитов пошли домой вместе. Черносвитов стал рассказывать о своих делах, то том, как его несправедливо лишили значительной части пая в доходах прииска, который даже назывался «черносвитовским». Потом заговорил о злоупотреблениях и привел анекдот о слуге, который мел лестницу снизу вверх: «Барин бранил, что лестница нечиста, дворник божился, что метет каждый день». Суть анекдота была в том, что низшие не могут очиститься, пока не очистятся высшие. Обо всем, решительно обо всем Черносвитов говорил со знанием дела. Он изъездил огромные пространства России и к тому же был наделен памятью и воображением. Он бывал в харчевнях, в кабаках, в рабочих ночлежках и отовсюду выносил тонко подмеченные черты жизни. «Что делать — это страсть», — сказал он Спешневу.
Если Черносвитов в первые дни представлялся Федору скользким и неясным, то Тимковский, наоборот, раскрылся сразу и до конца. Это был человек лет тридцати пяти, тщедушный и неуклюжий, но горячий и решительный.
В тот вечер, когда Тимковский впервые появился в домике на Покровской площади, зашла речь о тяжелом положении народа, и Федор рассказал об экзекуции на Семеновской площади, свидетелем которой был несколько лет назад. Воспоминание это всегда глубоко волновало его, и он так ярко и красочно изобразил истекающего кровью ефрейтора, что все долго не могли успокоиться (только один Спешнев не изменил своей обычной сдержанности, но Федор поймал его пристальный, проникнутый глубоким чувством и теплой симпатией взгляд).
— Да, нелегко приходится простым русским людям, — заговорил Момбелли после длительной паузы. — И теперь еще по моим жилам пробегает холодный трепет при воспоминании о виденном мною кусочке хлеба, которым питаются крестьяне Витебской губернии: он состоит из мякины, соломы и еще какой-то травы, не тяжелее пуху и видом похож на высушенный конский навоз, сильно перемешанный с соломою; муки в нем нет вовсе, ни одного золотника. Хотя я против всяческих физических наказаний, — добавил он, понизив голос, — но все же пожелал бы нашему чадолюбивому императору хотя бы день посидеть на пище витебского крестьянина!
