(«Священные деревья»)

Любовь, по существу, — увеличенное во много раз чувство благодарности. Николай Глазков любил смело и благодарно Москву, Подмосковье, Красноярск, мир, землю веселых и неукротимых людей везде, где он побывал. Он доверчиво относился к своему читателю, потому что всегда жил перед ним открытым и искренним человеком, готовый делиться собой, именно своей духовной лиричностью с другими. Он знал: неискренней правды на земле не бывает, как не бывает без искренности и любви, и поэзии. Он знал, что есть на земле правда, жизнь, мечта, и все это едино, и дано было ему однажды и навсегда.

Свою синюю птицу носят в себе поэты и чудаки, но никогда — птицеловы и домоседы. Я знаю, синяя птица Николая Глазкова еще не раз посетит и всех нас, всех, любящих его поэзию, его слово, не гасимое и временем…

— Оторваться от письменного стола и отправиться в путешествие я всегда готов! Очень трогательно, что ты мне позвонила! — раздался в телефонной трубке обрадованный голос Николая Глазкова — в ответ на мое предложение поехать в составе писательской группы на Дальний Восток.

— Есть у нас поэты, — продолжал он, — которые уверяют, что даже Великий океан можно себе представить сидя дома, но я — великий путешественник Николай Глазков — предпочитаю окунуться в океанскую волну при любой погоде, ибо сам я сродни снежному человеку! — И в его словах прозвучала знакомая мне хитринка.

Обсуждать план поездки мы с Владимиром Гордиенко приехали к Глазкову на Арбат.

Мне впервые пришлось побывать в этом необычном доме. В то сентябрьское утро он был залит солнцем и по-летнему благоухал яблоками. Сорванные вместе с веточками, они были разложены на столе, красовались во всех вазах и, лоснясь на солнце, казалось, соперничали с бесчисленной керамикой, расставленной и развешанной по всему дому.

Вопреки нашим уговорам, Глазков категорически настаивал на поездке поездом, уверяя, что при посадке самолета у пассажиров «глаза вылезают из орбит», и для пущей убедительности прочел нам свое стихотворение «Отказался я от скорости». Но когда через пару дней я сообщила ему по телефону, что Бюро пропаганды приобрело нам билеты на самолет, он, помолчав, произнес обиженно: «А может, их можно сменять на железнодорожные?»

Девять часов лету дались ему трудно. То и дело нервно поглаживал свою рыжеватую бородку, которая делала его похожим на мужичка-странника из русских сказок, он ерзал в кресле, тщетно пытаясь вздремнуть, с неохотой брался за еду, подаваемую стюардессами. И оживился лишь тогда, когда в окно самолета неожиданно среди ночи глянуло солнце.

Упершись бородкой в толстое круглое стекло, он уже не отрывался от него до конца пути.

— Вон Амур! — счел он своим долгом объявить близсидящим и снова стал с ребячьим любопытством рассматривать широченную, с множеством рукавов реку, похожую на огромного, сверкающего серебром дракона.

Устроившись в хабаровской гостинице «Дальний Восток», я мечтала отоспаться после утомительной дороги. Но не прошло и часа, как у меня за дверью раздался голос Глазкова:

— Мы давно тебя ждем, пора знакомиться с городом!

Шагая чуть впереди, Глазков глядел по сторонам с таким видом, словно попал на другую планету. Особенно его привел в восторг густой, как лес, приамурский парк. Но вдруг, увидев в одной из аллей гипсовые бюсты известных русских ученых, густо покрытых бронзой, он остановился и произнес с досадой:

— Вот как вас, братцы, обронзовели!

И тут же утратив интерес и к парку, и к речному пляжу, о котором мечтал всю дорогу, поспешно направился в сторону сопок. Не успели мы опомниться, как он, с ловкостью кошки, взобрался по скалистым уступам вверх.

Нагнав нас у здания Амурского судоходства, он стал пробовать свою силу, пытаясь сдвинуть с места огромный чугунный якорь, и был явно огорчен, не справившись с ним.

Николай Глазков действительно обладал большой физической силой и очень гордился этим.

В аудиториях, где нам приходилось выступать во время поездки, он обычно долго и пристально вглядывался в лица сидящих любителей поэзии, не спеша направлялся к трибуне и, отодвинув рукой микрофон, чуть вскинув привычным жестом подбородок, без тени улыбки читал свои пародии и юмористические стихи.

Вечером в гостях у дальневосточных поэтов Глазков, как всегда, был в центре внимания. Будучи в ударе, он охотно рассказал одну из своих автобиографических новелл. Однажды, прибыв в Сочи, он никак не мог устроиться в гостинице. Придя в редакцию местной газеты, он положил на стол редактору рукописный сборник своих стихов и сказал на полном серьезе:

— Вы можете все это не печатать, но гостиницу предоставить мне обязаны.

Редактор тут же уладил дело с гостиницей.

В течение всей поездки Глазков нас развлекал всяческими историями. По пути к молодому городу Амурску он рассказал следующее: «На озере Пáдали издревле жили нанайцы. Когда приехали люди строить город, они обратились к шаману с просьбой — отшаманить строителей. Те вскоре, правда, уехали. А когда прибыли вновь с нужными им материалами и машинами, хитрый шаман убедил нанайцев в том, что он сам призвал их в эти края, так как ему был дан знак свыше о том, что нанайцы должны жить в новых удобных домах».

Такого рода рассказы, в которых правда зачастую была перемешана с вымыслом, мы всегда слушали с интересом.

Помню, нас тронуло, что жители Амурска при застройке своего молодого города стремились, где только было возможно, сохранить деревья таежного леса.

— Все это хорошо, — со вздохом сказал Глазков, — но привязывать бельевые веревки к деревьям!..

И он, нахохлившись, вобрал голову в воротник.

На обратном пути, достав из кармана потрепанный блокнот, он записывал названия поселков, которые попадались по дороге, с изумлением произнося их вслух:

— Заевка. Тигрово. Соболево. Котиково. Роскошь!

От названия «Роскошь» он пришел в неописуемый восторг и делал самые невероятные предположения по поводу его возникновения.

На пограничной заставе нас принимали отлично. Особенным успехом пользовались пародии Глазкова на своих товарищей по перу.

После выступления Глазков своими вопросами незаметно втянул пограничников в общую непринужденную беседу, и вскоре они стали делиться с нами своими мыслями и делами, как добрые старые друзья.

Слушая своего собеседника, Глазков обычно не сводил с него пристальных глаз, чуть приподняв брови, с любопытством следя за ходом его мысли. Может, благодаря этому умению слушать и вникать в переживания другого, у него была редкая способность разговорить любого, вызвать на откровенную, дружескую беседу.

Во Владивостоке дул пронзительный ветер. Глазков заметно скис. На него всегда удручающе действовал холод. К тому же исчезла его шерстяная фуфайка, которую он, видимо, забыл в поезде, на котором мы ехали из Амурска.

Прислушиваясь к завыванию тайфуна, надвинув шляпу с обвисшими полями на самые глаза, он с укоризной поглядывал на беспросветно-серое небо и наотрез отказался ехать с нами в оленеводческий совхоз.

Однако по возвращении мы не застали его в гостинице. К вечеру он явился вымокший и счастливый с авоськой, полной… морских звезд!

— Я вошел в океан за этим кладом! — объявил он и, чтобы высушить их, стал налепливать свою добычу на абажур настольной лампы.

Одной из излюбленных тем Николая Глазкова были воспоминания о его неоднократных поездках по Якутии, в которой он переводил стихи якутских поэтов. Рассказывая о них, он для шика вставлял фразы на якутском языке, лукаво следя, какое впечатление производит это на нас. При этом фантазии его не было предела. Однажды он сумел убедить одну из писательских жен, что он, Николай Глазков, не кто иной, как чучуна — дикий таежный человек, что вызвало в глазах его почитательницы испуг и восхищение.

Еще запомнилась одна из наших встреч с литературным объединением в Биробиджане. Прослушав стихи одной из молодых девиц, Глазков, приподняв подбородок, с расстановкой изрек: