— Носи.

— Я тебе в нем нравлюсь? — спросила она таким тоном, как будто ей и тридцати не было. — Тогда буду носить. Изношу, еще купишь.

Семен Семенович был старше ее лет на двенадцать, и она, конечно, казалась ему очень молодой. Прасковья знала, что любит он ее сильно, гордилась мужем перед подружками-малярами и любила сама его, как может любить женщина, которая очень долго ждала семейного счастья. Иногда даже ей не верилось, что такое счастье может длиться долго — вдруг подстережет беда.

В канун Майских праздников бригада каменщиков Семена Семеновича в строительно-монтажном управлении вышла на первое место. Семену Семеновичу намекнули, что если у него и дальше так пойдет дело, то ему дадут двухкомнатную квартиру, как только отстроят девятиэтажный панельный дом. Прасковья совсем повеселела. И хотя конец апреля выдался холодным, она щеголяла в новом легком плаще.

Как-то среди дня разогрело. Маляры в обеденный перерыв закусывали на начавшей зеленеть лужайке. Земля была сырая и холодная, и женщины сидели на досках, оставшихся от настила полов. Хотя от их одежды припахивало известкой и краской, все равно теплый ветер приятно овевал их весенним духом полей.

В тот обеденный перерыв бригадир сказала, что Семену Семеновичу дадут однокомнатную квартиру.

— Почему? — забеспокоилась Прасковья.

— У тебя в Малиновке свой дом.

Забыв про еду, Прасковья так распалилась, что начала кричать. Прасковья говорила, что она, может, еще родит ребенка. А что? Он вырастит. Раньше женщины в пятьдесят родили, а ныне, ишь, в сорок стесняются!

— Что ты кричишь на меня? — сказала бригадир. — Не я даю квартиры и знаю, какой может быть изба у матери-одиночки. Продай ее к лешему — и дело с концом.

Семен Семенович, любивший проводить летом отпуск в деревне, пожалел избу:

— Оно конечно, зря дом пустует, но и то: отпуск есть где провести. Может, Маше отдать?

— Что ты, Сеня, тогда ее с выселок не вытащишь, даже ежели с Миленкиным разойдется.

Толковали между собой да и решили продать избу, благо, не как в прошлом году, в домах на выселках нуждаются. В Санске, на рынке, встретилась Аганька Сорок Языков, она с Матвеевым торговала бараниной; по словам Аганьки выходило, что в Малиновке шуму больше, чем на рынке в Санске, но Аганьке и соврать ничего не стоит, хотя и то говорят: нет дыма без огня. Прасковья у нее исподволь выпытала, что Маша вернулась домой, ходит с подожком. Теперь Прасковье и вовсе не терпелось съездить на выселки. Но в конце апреля на стройке был аврал, и ее в Малиновку не отпустили.

На Первое мая Прасковья вместе с Семеном Семеновичем ходила на демонстрацию, ветер ее в плаще пронизывал насквозь.

Следующим праздничным днем потеплело. Утром попрыскал дождик, позднее небо прояснилось. Прасковья гуляла по улице под руку с Семеном Семеновичем. На ней был яркий полушалок, и трудно было определить, то ли от полушалка пылало ее круглое лицо, то ли полушалок от ее лица горел. Встречные на нее оглядывались с любопытством.

Глядя на зацветающую в палисадниках черемуху и вспоминая выселки, Прасковья сказала:

— Поеду-ка я, Сеня, в Малиновку на Праздник Победы.

— Может, Паша, вместе? Там все-таки от шоссе три километра, а у тебя вещи будут.

— Нет, Сеня, я одна. Ты без меня с товарищами в домино постучишь.

Прасковья обдуманно готовилась к отъезду. Была у нее тщеславная мыслишка. Она никак не могла забыть, как прошлым летом в Коневе, на рынке, встретила Тоську Флегонову и как позавидовала ей. И Прасковье тоже хотелось, чтобы подруги и враги ее смотрели на нее с завистью. Купила нарядное модное платье. Правда, надела его и застеснялась, вроде бы не в ее возрасте голыми коленками сверкать, но Семен Семенович сказал:

— Паша, тебе чудо как идет.

Он даже поцеловал ее, — должно быть, понравилась ему. И верно, платье четко обрисовывало ее фигуру, которая у нее не то что у Тоськи, — аккуратная. Сходила в парикмахерскую, волосы завила. Совсем Прасковью стало не узнать. Поставь рядом с ней Егора Самылина, не знающий их человек и представить постесняется, что этот Егор в пиджачке с обшарпанными рукавами был ей близок.

В автобусе было много веселой молодежи: ехали парни и девушки к родным. Прасковья вспомнила бледную, худую Машу на костылях, какой ее видела в больнице, и, нахмурясь, отвернулась к окну.

Поля успели засеять. Озимые раскустились, стояли темно-зеленые. Яровые поля были ровно разлинованы зелеными строчками всходов, между строчками чернела земля, через день-другой зеленые строчки сомкнутся и закроют землю. Прасковья, подумав немного о посевах, скоро забыла о них. Они исчезли из ее невидящих глаз. Она и не заметила, как доехала до своей остановки, да шестьдесят километров не такое расстояние, чтобы утомиться.

Прасковья не сразу ступила на проселок, а долго стояла на взгорье — отсюда, с взгорья, хорошо были видны Малиновка и ферма. Глаза кинулись к светлым стенам под яркой красной крышей — дому Миленкиной. Сердце чаще забилось. Где живет Маша? С Устиньей или в своей избе? Лучше бы в своей.

Над выселками, над березовой рощей и дальше за ними, над могучим зеленым бором сияло высокое солнце. И долина, и Уроченское взгорье были в легкой прозрачной дымке. Окна дома Устиньи сверкали, как зеркала. В ряду посеревших деревянных домов Прасковья отыскала свою избу с белесой шиферной крышей. Тяжелая крыша давила на старые стены, и издали чудилось, что изба заваливалась набок. Прасковье стало не по себе. Неужто из-за этой берлоги, по словам бригадирки, не смогут им дать двухкомнатную квартиру? «Никто избу не купит, отдам Устинье на дрова», — отрешенно подумала Прасковья, ощущая, как ее всю охватывает свежий ветерок.

— Благодать-то какая, — невольно прошептала она и перевела взгляд на березовую рощу, за которой, ближе к фермам, обнаружила зачатки трех домов. Их стены из красного кирпича пока были возведены до половины. Странное чувство охватило Прасковью: вроде все было старое, знакомое и в то же время новое, не виденное ею. На строящиеся животноводческий комплекс и новую Малиновку шли машины, груженные лесом, кирпичом, железобетонными конструкциями. В стороне послышался скрип грузовика, ее ухо привычно уловило дробный перестук ссыпаемой щебенки. Она обернулась. От шоссе, что соединяло Санск с областным центром, в сторону выселок прокладывали асфальтовую дорогу: без нее комплекс трудно построить.

«Так что же будет?» — повторяла про себя Прасковья, спускаясь по разбитому автомобилями проселку. Дойдя до крайнего дома, она неожиданно пошла не порядком, а повернула на тропу, что лежала позади домов, между заборами огородов и березовой рощей. Было тихо. Только березы шумели маленькими светлыми листочками, как бы просевая что-то.

Тын ее огорода сзади был поломан. Должно быть, мальчишки повыдергали сухие палки на костер. В самом огороде, кипя под ветром, кудрявилась зерновка, унизанная красненькими бутонами, неподалеку от нее щетинился пиками лук-многолетник. Ни одной грядки не было вскопано. И земля, не желая в сиротстве пустовать, покрывалась мелкими сорными травами. Прасковья остановилась, растерянно поводя по сторонам глазами и чувствуя в себе расслабленность. Ей захотелось присесть. Она взошла на крыльцо, взглянула на ржавый замок и полезла было в продуктовую сумку за ключом, но тут же вспомнила, что его забыла в Санске. Перед уходом на автобус хотела его взять из маленького шкафчика, что висел над столом, но ее окликнул Семен Семенович — и она отвлеклась.

Прасковья наломала под окном зеленых ивовых прутьев, подмела крыльцо и села. На порядке было сонно, как в былые годы. Припекавшее полуденное солнце слегка усыпляло, мысли текли медленно. Вот и ушла от Прасковьи здешняя жизнь. Она так задумалась, что не слышала приближающихся шагов и очнулась, лишь когда ее позвали.

Перед ней стояла в широкой серой кофте и сборчатой длинной юбке Устинья Миленкина.

— Прасковья, сваха, — произнесла она. — Я ведь тебя не узнала!

Они обнялись. У Прасковьи сердца на Устинью не было. Не Устинья свела Машу с Костей, а ферма их свела и она, Прасковья, нечаянно помогла. Устинье даже обрадовалась. До того Прасковья никак представить не могла, как встретится с дочерью, наладится ли у них разговор, не станет ли по-прежнему дочь, как чужая, дичиться ее, а с участием Устиньи разговаривать будет легче и проще. Не успев разнять объятий, спросила: