— Доярки гуляют, больно много им денег дают, — ворчали старухи, захлопывая окна.

У сруба Устиньи Миленкиной устроили круг. Егор наяривал «сормовского». Прасковья и Анна топтались друг перед дружкой с припевками. В круг ворвалась Любка-Птичка, родная сестра Егора, взвизгнула и завертелась между ними.

Взошла луна, тени от домов посветлели. Из изб повыскакивали молодухи, что было сном забылись, — сердце зазудело. Стало тесно. Прасковья незаметно покинула круг, присела рядом с Егором. Украдкой гладила ему спину. Жирный Егор, не ахти как кормит Санька, а справный, от беззаботной жизни, что ль, нагулял бока. Из старого дома выскочила Устинья Миленкина:

— Что вы, с ума посходили? Того, не к добру!

Прасковья перестала гладить Егорову спину.

— Гуляем не гуляем — нам всегда не к добру.

— Не мешай, Устя! — Анна топнула, запела, но Устинья сказала с укоризной:

— Анна, Прасковья, подружки, вы что, правда, с ума посходили? Слово, того, не даете молвить!

Егор смял мехи.

— Растовокалась! Дай людям повеселиться!

Устинья пуще прежнего закричала:

— Мужики, Малиновку хотят сносить!

— Целую деревню?! Да ты, того, очумела, — сказал Егор и растянул мехи.

— Я в сельсовет бегала, хотела у Прохор Кузьмича леску на сени спросить, а он мне: «В Малиновке строить запрещаю, ставь дом в Кузьминском». Слышь, мы неперспективные, никудышные.

Анна стала ее утешать:

— Устюша, ты путаешь маленько. Вон какие дворики строят, кто, окромя нас, будет в них работать, не медведь-батюшка и не лисичка-сестричка. Егорушка, играй!

Егор было заиграл, но Грошев положил на гармонь руку:

— Постой, застегни ремешок. Бабы, дворы когда начали строить?

— При Калязине, когда нас с Нагорным соединили.

— Тогда мы были Бортновского района, теперь Ко-невского. Для чего двухэтажный дом животноводов хотят строить? Девкам для пляски? Ничего подобного. Общежитие будет. Доярок наберут с воли, как в совхозе.

— А нас побоку? Не верю! — забеспокоилась Анна.

Подошел Петянька с парнями одногодками за своей гармошкой. С досады на паренька накинулись:

— Что повадились в Кузьминское, что ноги бьете! Девчата, что ль, там слаже?

У околицы заурчал грузовик.

— Ослепил, окаянный, — сказала Любка-Птичка. — Опять с карьера приехали.

Анна дернулась:

— Мужички, что же такое? Парни норовят в Кузьминское, наших же девок городские обхаживают, поневоле выселки распадутся. Турнули бы этих!

Егор стал засучивать рукава.

— Ребятня, начинай, я подмогу!

Маша Антонова, Нинка Коршунова, Дуся Аленина поспешили к околице предупредить парней с карьера.

По к карьеровским так и не собрались, перед войной были схватки с парнями из чужой деревни, ныне все отпало. Свои парни ушли с гармошкой в Кузьминское. Егор бушевал один, но и он не мог тронуться с места, на одной руке повисла жена Санька-толстуха, на другой Анна.

Пела, плясала, пила, не оставляя ни капельки, Анна не с радости — обошла ее Прасковья, обошла, как обокрала, а тут Устинья Миленкина смятение в душе посеяла, и почудилось Анне, что рушится все. В темную избу вбежала шумно, щелкнула выключателем. Комната, оклеенная золотистыми обоями, ярко озарилась. Во дворе протяжно замычала корова.

Пела, плясала, пила, не оставляя ни капельки, Анна не с радости — обошла ее Прасковья, обошла, как обокрала, а тут Устинья Миленкина смятение в душе посеяла, и почудилось Лине, что рушится все. В темную избу вбежала шумно, щелкнула выключателем. Комната, оклеенная золотистыми обоями, ярко озарилась. Во дворе протяжно замычала корова.

— Не доил?

Трофим, что ушел домой прямо от Васька, качнул лохматой головой. И то, что бурлило в Анне, вырвалось:

— Он не не доил! Он меня ждал! Ты мужичок, но что в тебе толку? Кто в доме главный добытчик? Я за два месяца около трех сотенок зашибла, ты сколько?

Трофим нахлопнул окно. Анна со звоном вытолкнула створки.

Боишься — люди услышат. Пусть слушают!

Анна, — укоризненно произнес Трофим, — ты не шуми, успокойся. Деньги. Зачем их много? Если на ферме тяжело, уходи. Проживем.

— С тобой проживешь! С тобой палки дров не добудешь.

Встал Трофим, загремел доенкой. Анна опустила голову.

Мне бы парнем родиться, я бы им показала! Черт меня связал с бессловесным.

По черт был ни при чем. В войну Анна сошлась с раненым украинцем. Был он хром, а так ладный. Любил петь, больше пел тягучие, грустные песни про «Украйну кохану» да про козаченьку. Запоет, всю душу вывернет. Любила Анна его песни, любила и его самого. Жили не тужили, пока не освободили Полтавщину, как освободили, затосковал хлопец, собрал кое-какие вещички и на попутной подводе уехал на Урочную. Анне обещал: поклонится родным местам и вернется.

И не вернулся. И писем не писал. Анна собиралась к нему ехать. Ее пугали трудной дорогой и говорили, что там у него жена. Она твердила свое: «Поеду». И поехала бы, но к тому времени заведующий фермой Тимофей Грошев оказался в ссоре с женой. Он жил в молочной, за печкой. Там ел и пил, там спал. Пухлое лицо его было румяно, грудь по-женски выпуклая, мягкая. Он сказал грозившей уехать Анне:

— Зайди вечерком, потолкуем.

Шла Анна, готовая насказать всякого, если станет уговаривать остаться, а вышло иначе. Грошев не уговаривал, он пожаловался на свое одиночество.

— Поздно, но я не ужинал, ужас есть хочется. Все всухомятку.

Говорил и выкладывал на стол хлеб без примеси картошки, кусок свиного сала, огурцы, даже банку тушенки вытащил из шкафа. Анна давно не ела чистого хлеба, смущала ее и тушенка. Грошев подмигнул и достал из ящика стола бутылку водки, неизвестно где им добытую. Налил себе, посмотрел в завидущие глаза Анны, спросил:

— Может, со мной выпьешь?

Налил и ей. И началось… Его жена Лукерья пожаловалась в райком. Грошев вернулся к семье. У Анны же родилась дочь Тоня.

Кончилась война. Из армии возвращались парни. Анну обходили стороной — ни разженя, ни вдова, но не век же одной куковать. Подластилась к смирному Трофиму Кошкину, приняла его в отцовский дом.

Трофим — человек работящий. Когда в Малиновке был свой колхоз, Трофим в широком Барском овраге выжигал легкий кирпич. Тот кирпич хвалили во всей округе. Но как только Малиновку присоединили к Нагорному, кирпичное производство порушили. И теперь, когда Трофиму случается проходить мимо сушильных сараев, он мрачнеет и отворачивается.

Трофим — мужик выносливый. В любую погоду поедет бревна из леса вывозить, косит за двоих, ловко мечет стога, но для него не всегда есть работа. Трофим за зиму почти ничего не заработал. Раза три на станцию ездил грузить бревна, с неделю складывал в бурты навоз, еще ездил за сеном и соломой в поле. Анна же зиму, по его словам, «коров машинкой чиркала», но меньше сотни в месяц не приносила. Да и у сына Гоги, он недавно курсы трактористов кончил, заработок немногим меньше, чем у матери.

Лето начинается, Трофиму опять настоящего дела нет. Раньше он пахал, боронил, теперь трактористы обходятся без него. Даже сенокос отбирают — на полях травы косят машинами, сгребают тракторными граблями, стога вершат стогометателями. Для косы да вил-тройчаток остались бугры да овраги.

Правда, осенью Трофим на разрыв, он нужен и там и сям. Он копает ямы и буртует картофель, роет и грузит на машины сахарную свеклу, он мочит и вытаскивает из ледяной воды коноплю…

Трофим доил корову. Ему было неловко перед женой, винил себя, что зря просидел у окна, но и то — Анна корову доить не доверяет: молоко-де он в вымени оставляет. Вслух возмущался:

— На нее никто не угодит!

В избе тужила Анна. Малиновке конец, с ней конец и Анниной славе, уравняют Анну с Трофимом, куска хлеба белого не съешь. Услышала, что муж на кухне цедит молоко, запричитала:

— Не жизнь, а казнь — мужик в сиделку превратился! Тоня кончит институт, уеду к ней, буду ее детишек нянчить!