Лошадь дернула телегу и пошла. Вожжи по земле волочатся. Костя первым опомнился, кинулся следом, вожжи успел подхватить и лошадь на дорогу свернуть, а то еще малость — и воз опрокинулся бы.

Шли рядом смущенные, притихшие. Ни о чем не говорили. Но никогда ей Костя не был так близок, как в те минуты.

«Вот ведь оно как бывает», — размышляла Маша после, бродя с сумой по орешнику или лежа в постели темной ночью. До этого с парнями целовалась. И никаких чувств.

А там, в овраге, было что-то особое. Неужто с этого любовь начинается? Надо ведь, испугались чего-то, а самим хорошо.

Думы о Косте да чтение его писем были для нее светлым окном во тьме-тьмущей, окутавшей ее.

И нынче она думала о вчерашнем письме Кости. Усталое лицо ее было неподвижно, чуть прикрытые веками глаза смотрели внутрь. С лежанки со стуком спрыгнул кот, посмотрел на хозяйку и жалобно протянул: «мяуу». Маша покачнулась на табуретке, медленно поднялась.

— Сейчас затоплю, мяса с картошкой наварю.

В сенях было знобливо и темно. По крыше шумел дождь, словно убаюкивал кого-то. Распахнула дверь во двор. Серый, скучный свет косо лег на крыльцо. На дворе, где в дальнем углу слабо желтела поленница, было пусто и мертво. Под насестью валялись грязные куриные перья. Перед отъездом Прасковья и кур нарушила.

Маша набрала небольшое беремя сухих полешек и, продолжая думать о Косте, пошла в избу.

Сухие дрова разгорелись быстро. Отсвет пламени упал на стену, задвигался. Маша поставила чугунок на плиту, вделанную в голландку. Кот, нетерпеливо мяуча, терся о ноги. Дала ему молока. Сама села перед огнем, смотрела. Налакавшись, кот отряхнулся, почистил лапкой усы, старательно вылизал грудь и только после этого подсел поближе к огню.

— Что, без меня скучно одному? — спросила Маша. — И мне одной скучно. Матери, поди, с Семеном Семенычем не скучно. Пусть ее живет.

Пламя в голландке заиграло, зашумело. Маша, отодвигаясь от огня, толкнула кота в бок:

— Сгоришь ведь.

Кот, что было растянулся на полу, обиженно вскочил и сел подальше от нее.

— Ну, сердись, не дам мяса — будешь знать.

В дверь настойчиво постучали. К Маше об эту пору почти никто не заходил. Дуся шлычки да распашонки шьет. Нинка далеко. Она прислала коротенькое письмо, полное восклицательных знаков. Видать, счастливая.

За дверью стояла Рая Грошева. Она была в плаще: дождь все не кончился. Маленькая, кругленькая Рая сияла. Блестели ее простенькие глазки, светились пухленькие, с ямочками щечки. Но села чинно и сказать, с чем пришла, не спешила.

— Голландку топишь? Без матери все самой приходится. Оно так. Эк, котище какой здоровенный. Он у тебя на откорме.

— Единственная живая душа, глядишь, поговорю с ним. Он все понимает.

— Это так, когда одна, — согласилась Рая и забегала глазенками по избе.

Маша гадала, зачем она пришла. Может, о Юрке что попытать, нет, не похоже — слишком веселая.

— Я знаешь почему к тебе пришла? На свадьбу приглашать. В воскресенье у нас свадьба. Из города тридцать человек приедут. Приходи.

Маша подумала: «Наверно, только нынче договорились о свадьбе, до воскресенья долго, но у Раи терпения не хватило».

— Рая, мне неудобно.

— Ну, неудобно. Мало ли кто с кем гулял.

В голосе Раи слышалось торжество.

— Не приду я, Рая. Ну, а счастья — желаю.

— Я Юру у тебя не отбивала, — по-своему поняла ее Рая.

— Я не завидую. Мне Юрка не нужен.

В глазах Раи вспыхнули обидчивые искорки.

— Так и поверила!

Бледное лицо Маши стало по-монашески строго.

— Бери, коли достался. Нужен был бы — только кликнуть…

— Опоздала кликать!

Рая порывисто встала. Лицо ее уже не светилось радостью. Маша пожалела: «Зачем обидела, не нужен, а злюсь».

Рая ушла, не простившись. Маша, поужинав и не дожидаясь Дусю, отправилась на ферму. Тень смутно белела. На грязную землю падал снег. Он не успевал таять и тонким слоем покрывал поле.

В воскресенье подморозило. Из Конева приехали на двух грузовиках. Загудел, зашумел многолюдный грошевский дом. Двери стояли настежь. От порога, навалясь друг на дружку, глазели не приглашенные на свадьбу малиновцы, кое-кто из ребятни просочился на печь, липли по окнам, вот-вот выдавят стекла. Грошев не отпугивал ни от окон, ни от дверей — пусть все видят его хлебосольство.

Столы, что стаскали чуть ли не со всей Малиновки, стояли буквой «Г» в той и другой половинах избы. На них было тесно от разной снеди и бутылок, но Аганька Сорок Языков, позванная стряпать с забывшей стоны Санькой Самылиной, метала и метала еду, последним было подано обжаренное мясо, оно душисто пахло; гостей тянуло поскорее опуститься на лавки и приняться за него. Но ждали племянника Тимофея Антоновича, автоинспектора.

Он приехал на «газике» с опозданием. Его новенькие погоны поблескивали среди темных штатских пиджаков. Сам автоинспектор, пышный, сдобный, не снимая яркой фуражки, здоровался за руку так, словно выдавал награду, отцу Юрке намекнул о каких-то шоферских правах. Отец Юрки заискивающе улыбался, и все чему-то улыбались.

Анна Кошкина, напомаженная, накрашенная, пестро нарядная, пыталась заговорить с автоинспектором. Но он был молод, уверен в себе, будто не слышал ее. Слегка обиженная, она отходила и громко говорила коневским:

— Раичка — девушка заботливая. Лучше ее телятницы не сыскать. А то ведь каковские бывают? Вон в Нагорном. Одна водичку подогреть задумала, подтопку затопила, сама дверь на замочек и домой. Гори, избушечка — ей горюшка мало.

Говорила и завидовала чужому счастью: повезло Тимофею со снохами и с зятем, а у нее…

За столами, когда поздравляли молодых, Анна между тостами и криками «горько» не забывала коневскому старичку, соседу справа, рассказать, сколько ей почета от колхоза и района. Но в первой половине избы все вострили уши в сторону пухлого, румяного автоинспектора, даже сосед справа слушал Анну вполуха, взглядом следил за горящими золотом погонами. Автоинспектор громко, со смаком рассказывал дорожные истории и первым смеялся над незадачливыми шоферами.

Анна не сдавалась. Когда она выходила в круг, то забывали и автоинспектора. Ради потехи коневских она плясала бурно и, широко раскидывая руки, припевала двусмысленные частушки.

После четвертого захода за столы Анна, захмелев, отяжелела. Ноги под столом приплясывали, а встать и ринуться в толкотню не хватало сил. Тут-то и подсел красный от выпитого, довольный Тимофей, положил ей руку на колено.

— Вот так, Анютка, дочь выдаю. За хорошего человека. Мне наутро пенсию дадут, но я не пойду, у меня весь смысл жизни в работе. Ты-то, поди, работой довольна? Смекай, я не без умысла Трофима возчиком приспособил. Кузьминские девки нам помеха, для тебя особо рябая Аксюта, ты не смотри, что тонкая как жердь, она сноровиста, считай, с коровами да с телятами выросла: мать ее титешной на ферму таскать начала.

— Не обгонят — у меня тридцать пять коровушек, у нее — двадцать, — погордилась Анна.

— Нет, ты слушай, Анка! Трофим тебе всегда кормецу подбросит получше. Жми, дави, чтобы кузьминских в сторону, чтобы сбежали они. А Манька Антонова не выдержит, сама сломится. Я так прикидываю: механизмы установят — мы сами справимся, зачем нам кузьминские нахлебники. Не выживем их, они верх возьмут, в Малиновке житья нам не будет.

Анна обняла Тимофея, с усмешкой в ухо ему прошептала:

— Хитрец ты, Тимошка: сам кузьминских боишься, а меня пугаешь.

Сбоку вывернулась жена Грошева Лукерья. Жирное, потное лицо ее было в багровых пятнах, дышала сипло: вот-вот удушье горло перехватит. Тимофей, спасаясь, поднялся, схватил за руку свата:

— Давай, сват, потолкуем на крылечке. Пускай бабы меж собой покалякают.

Лукерья по-совиному, немигаючи уставилась на Анну, хрипло кашлянула, протолкнула пробку в горле.

— Анка, коли у твоего Гоги свадьба? Сошлись, как нехристи какие, и живут. Денег жалко? Их у тебя тьма.