Грошев ловко одной рукой свернул прямушку, лизнул языком по краю газеты — и готово. Алтынов левой достал папироску, сунул коробок спичек под мышку правой оторванной руки.

— Мастак, — сказал Грошев, прикуривая от спички Алтынова. — Будь у меня вместо правой в целости левша — я так не смог бы.

— Сумел бы, — заверил Алтынов. — Куда денешься.

Курили молча. За садом Грошева, в промежутках дощатого забора, мелькала Анна Кошкина — куда-то ее гнала сухота-забота.

— Напрасно все-таки строим здесь ферму, — сказал Алтынов. — Переселить бы вас в Кузьминское, да Низовцев все…

— Ферму зря строим, я согласен, — подтвердил Грошев, — но нас, стариков, Иван Ильич, зачем в Кузьминское тащить — один голый убыток, а молодежь без вашего содействия в город уйдет. Оставьте Малиновку в покое, сделайте у нас ферму откорма крупного рогатого скота. Мы при деле, и вам канителиться не надо.

Однако мне пора к косцам, ты, может, отдохнешь? — поднимаясь, заключил он.

— Пойду на стройку, — сказал Алтынов, хотя знал, что там нечего делать.

За околицей оглянулся: нахохлилась под тяжелой шиферной крышей изба Прасковьи Антоновой, у нескольких дворов крыши просели — хозяева живут в городе, а на родине берегут на всякий случай свое гнездо, и только дом Грошева, главенствуя, гордясь красным высоким цоколем, веселил глаз.

— Да, — промолвил Алтынов, входя в густеющие овсы, — разоряются выселки. А ведь когда колхоз был, тленом не пахло.

Алтынов прикинул. В партийной организации порядком было коммунистов, много начальства. К председателю Грошеву не всякий сразу и попадет: сколько у него этих помощников, в тогдашней конторе — теперешней сторожке — от столов теснота. Завхоз, полевод, заведующий фермами, два бригадира полеводческих бригад, бухгалтер, счетовод, учетчик, кладовщик, фуражир… У них семьи были — жены, дети. Присоединили Малиновку к Нагорному, сколько люду схлынуло: коль походил в больших или малых чинах, идти в поле с вилами неохота и вроде стыдно — к руководящей должности скоро привыкают, а отвыкнуть от нее трудновато бывает. Низовцев намекает, что Грошев-де не тянет на комплексной бригаде; легко сказать: не тянет, а кем заменишь? Доярку и то не сыщешь…

В сторожке Алтынов прошел к телефону с намерением поговорить с предриком насчет будущего Малиновки, но дед Макар предупредил:

— Не калякает. Опять где-нибудь порыв. У них так, расшиби их в тыщу.

Алтынов устало сел. Было сонно, лишь тревожно жужжала и тыкалась в стекло оса. Макар растворил окно.

— Лети и больше не лезь, куда не просят.

— Не закрывай, — попросил Алтынов, чувствуя, как меркнет духота в сторожке. — Ты как, если я здесь заночую, найдешь что постелить?

— В сенцах постель на сене улажу.

— Ладно. Ах, тишина какая!

Дед Макар понял по-своему:

— Кирпича нету, цементу нету, железа нету. Вот и тишина.

— Что-то душно, отец.

Вышел наружу, сел на берегу пруда под ветлу, долго сидел, глядя в тихую воду, хотя какая она тихая: в ней сновали, плавали вверх и вниз клопы, водолюбы, плавунцы, однажды высунул голову тритон, но, вероятно испугавшись Алтынова, вильнул хвостом и ушел в глубину. «Каждый свое справляет, — размышлял Алтынов про водяных жуков и клопов, — им легче: делай то, что природой тебе предназначено, а вот ты знаешь, что тебе делать, но не знаешь как».

Дед Макар кликнул, объявив, что телефон работает, но Алтынов не стал звонить.

День шел, шел и не думал кончаться. В Малиновку идти не было смысла, вторично встречаться с Прасковьей Антоновой не хотелось, да и считал встречу бесполезной; на стройке заминка — затор со строительными материалами, поэтому ни души, и дед Макар, как привязанный, мается по ферме.

«Пожалуй, пойду в летний лагерь», — наконец решил Алтынов. Томясь бездействием, он тешил себя призрачной мыслью: «Прослежу за отправкой молока, за порядком, проверю, когда пастухи пригонят стадо».

Пастухи пригнали стадо в обычное время, дойка шла, как и должна была идти. Ивана Ильича заинтересовало лишь одно, как Маша Антонова сразу доила четырьмя аппаратами. Но ни с Машей, ни с другими доярками побеседовать не удалось — стемнело быстро, и они, закончив дойку, заспешили домой.

Алтынов пристал к пастухам. Коровы на лежбищах шумно вздыхали, продолжая и во сне пережевывать жвачку. В конце пруда, во тьме густеющей, сонно вызванивали лягушки. По горизонту бродили тихие сполохи.

Пастухи сидели у костра и хлебали мясную похлебку. Алтынову тоже налили миску, и когда он приобщился к их полевому застолью, перестал чувствовать себя чужим. Старший пастух Матвей Аленин говорил, что последнее ненастье их выручило, в низинах и лощинах густо пошла трава, правда, на буграх и припеках она снова начинает краснеть и стареть, надо на буграх траву скоту скормить, пока она не зажескла.

— Ты, Степан, — продолжал Матвей, — без обиды будь тебе сказано, стадо водишь не так. Ты коров насилкой заставляешь идти туда, куда тебе хочется, они упрямятся, а раз так — про еду забывают. Ты паси, чтобы они за тобой шли спокойно, ты им подсказывай, как надо идти, подсказывай, но особо не понуждай и не давай в то же время шибко идти, то есть не гони гоном. Пока ты по траве стадо гоняешь, а не пасешь. Прок от этого не велик: скот не столько травы съест, сколь ее потопчет. Надо, чтобы коровы все подчистую брали. Взяли, переходи на другой участок, надо, чтобы трава через стадо шла. Понял? Тогда и надои поднимутся, и жалованье у тебя будет больше. А то зарядил одно: уйду. Уйти просто — ты нашу науку усвой.

— Мудреная она, эта наука. Я, бывало, думал: у пастуха дело не хитрое, — ответил Степан, старший пастух второго стада. — Бегай или стой с дубинкой — и вся наука. А оно — вон сколько загадок!

— Вот-вот, однако будем спать, — сказал Матвей, облизывая ложку.

Костя стелил себе наруже.

— Иван Ильич, пойдемте с нами в избушку, — пригласил Аленин, но Алтынов раззадорился на приволье Кости Миленкина.

— Я, пожалуй, с Костей лягу, если он…

— С удовольствием, — обрадовался Костя.

— На земле как бы простуду не схватили. Костя, он молодой, — возразил Аленин.

— На фронте как спали? Прямо в снег ложились, а сейчас вон какая теплынь.

В избушке скоро стихло. Алтынов лежал на дерюгах на спине и смотрел в небо. С утра было облачно, душно, к вечеру совсем разгулялось, небо вызвездилось. Сбоку, со стороны пруда, если выпростать руку из-под старенького одеяла, холодит: ложилась роса, светлая вода пруда скрылась под войлоком седого тумана.

— Ты, Костя, не каешься, что стадо пасешь? — спросил Алтынов. — Я помню, бывало, у нас в деревне в пастухи шли самые бедные.

— Мы не бедные, — сказал обидчиво Костя. — Я в пастухи пошел для практики — на ветеринара хочу учиться. Какой я буду фельдшер, коли не знаю повадок животных. Они, коровы, как дядя Матвей скажет, хитрые, каждая со своим характером. Знаете, у Антоновой какая дошлая Заря, за ней следи да следи. У коров она за командира, куда она, туда и они. Ею управлять не сразу научишься. Зато себе всегда пищу сыщет. Вымя у нее по земле волочится. Антонова никому ее не отдаст.

— Антонова? Ах, Маша, дочь Прасковьи, — спохватился Алтынов. Для всех она Маша, для Кости — Антонова. Иван Ильич слушал Костю и следил, как бродят, мельтешат по горизонту сполохи; вспоминался фронт, те часы и минуты, когда на твоем участке обороны затишье, а где-то далеко, судя по огневым отблескам на темном небе, идет кровавая схватка.

Около Малиновки заурчала машина. Вскорости запели парни. С карьера приехали. Вон и девчата засмеялись. Как все-таки тихой ночью далеко слышно. Эти парни могут увезти молодых доярок.

Костя шептал:

— Антонова здорово работает. Мать ее коров оставила, она взяла их себе. Знаете, холод, дождь, она посинела, но не хнычет, не сдается.

«Антонова. Видишь, как официально называет, — подумал Алтынов, — а ведь, поди, любит ее, недаром весь разговор о Маше».