— Андрей Егорыч, — сказал он, — на тощой желудок делами заниматься не особо гоже, поедемте ко мне завтракать.

Но тут из прохода, что соединял двор с другим новым двором, гурьбой вывалились кузьминские доярки, окружили их; рябая Аксюта взяла Низовцева под руку:

— Пошли, Андрей Егорыч, к нам завтракать.

— А что, Тимофей Антоныч, — оживился Низовцев, — позавтракаем с ними, оно, верно, так лучше будет.

Грошев пожал плечами, как говорится, куда игла, туда и нитка.

Если на Малиновскую ферму посмотреть с самолета, то два новых двора образовали как бы букву «Н». В поперечнике, что соединял дворы, по обе стороны прохода расположились разные службы и подсобные помещения. В них-то временно и жили кузьминские доярки, столовались в будущей лаборатории. Там уже сидел за длинным столом, сколоченным из сырых досок, Иван Ильич и что-то писал в блокноте. «Пишет, — подумал Низовцев, — ему вилы не всучишь — одна рука и та левая», — спросил:

— На Шипке все спокойно?

— Кое-какие записи делаю. Статью обсудим на партийном собрании.

— Да, пожалуй, так и сделаем.

— Андрей Егорыч, посторонитесь.

Доярки Галя Мамина и Соня Птицына пронесли мимо два конных ведра картошки в мундирах. Она вкусно парилась. Аксюта принялась раскладывать картошку по глубоким чашкам. Низовцев дивился, как она не обжигает пальцы о горячие картофелины. Провел по щеке.

У него ладонь была мягкая. А у Аксюты, наверно, шершавая, огрубелая, привычная и к холоду и к жаре.

Скоро на столе дымилось несколько чашек с картошкой, были расставлены кринки с молоком и стаканы, нарезаны груды ломтей ржаного хлеба. Серая крупная соль бугрилась в расписных деревянных солонинах.

Картошку ели старательно, запивали молоком. Грошев вяло жевал за компанию. Низовцев покосился на него:

— Что, Антоныч, пища не нравится? Виноваты мы с тобой, опоздали со столовой.

— Мы во всем виноваты, — недовольно сказал Грошев. — Манька Антонова сама себе взяла стадо коров, теперь ей, видишь ли, тяжело. Анна Кошкина ежели взялась, никому не жалуется.

Аксюта, казалось, только этого и ждала.

— Что ты равняешь Кошкину с Антоновой? За Кошкину муж ноши таскает. Они вдвоем с полсотней справятся. Антонова одна жилы вытянула.

— Отказалась бы.

— Не такая, чтобы отказаться, по себе знаю. Она с Кошкиной хотела соревноваться на равных. Даю голову на отсечение, Кошкина одна не справилась бы!

— Не торопись подставлять голову.

— Иван Ильич, — отодвинув стакан с молоком, сказал Низовцев, — это идея. Может быть, так и устроить: Кошкина, Антонова и другие доярки, что пожелают по сорок коров доить, пусть доят, а скотники коров станут кормить? А? Это выход!

— Над этим стоит помозговать, — отозвался Алтынов.

— Наелись, спасибо, — поблагодарил Низовцев доярок, вылезая из-за стола. — Мужики, пошли в дом животноводов. Затянули мы его пуск — нет ни общежития, ни столовой.

На улице, оставшись втроем, Низовцев взял за пуговицу Грошева:

— Тимофей Антоныч, ты плохо жизнь анализируешь, ищешь, кто кому да за что мстит, брось ты эту политику. Не в том дело. Представь каждого из нас на месте Антоновой, не выдержали бы. Мы не любовь к труду, а отвращение воспитываем. Ты, Грошев, готовься к отчету на партийном собрании, так, Иван Ильич?

— Так, — подтвердил Алтынов, — ты верно сказал насчет труда, и любимый труд станет постылым, когда он через силу.

«Снимут, — уныло решил Грошев, когда они входили в дом животноводов, — Никандровым заменят. Через Антонову снимут. Не всучи она вилы Низовцеву, поглядели бы они и уехали». Думая свое, Грошев невнимательно слушал председателя.

— Грошев, ты понял? — спросил Низовцев.

— Что вы сказали?

— Слушать надо! Завтра печника, столяра и плотников пришлю. Ты, Иван Ильич, может, сам проследишь? А мне по грехам мука, поеду в Конев клянчить батареи, с десяток не хватает. Выпрошу где-нибудь. Нам бы только отопление.

Над Кузьминским стояла полная луна. Под заснеженными крышами прятались тени. Резкие густые. В детстве Грошев думал, что в лунную ночь, когда все пронизано странным зеленоватым светом, под застрехами и карнизами прячутся нечистые духи. Он отвернул высокий ворот тулупа, обвел глазами небо. Спокойно оно было, лишь звезды, казалось, от мороза вздрагивали. В душе посмеялся над своими детскими страхами: давно ни во что не верил.

Шуршал сухой снег. Лошадиные копыта брызгали в санки шершавыми холодными осколками дороги. Кузьминское уходило назад. Дома с зелеными от лунного света окнами проплывали мимо.

«Спят, все спят, — подумал Грошев, глядя на последние окна, — долгонько мы засиделись, вот и полезла в память нечисть». Закрыл глаза, но не дремалось. В голове шумело собрание.

Подрожал Грошев порядком, ждал: Андрей Егорович предложит его снять, а он не заикнулся даже. Все соображали, как работу фермы перестроить, чтобы дояркам легче было. Поручили ему, Грошеву, вместе с Никандровым подобрать скотников да специалистам записали: овладеть машинным доением, наверно, и его, Грошева, заставили бы доить коров, не будь он одноруким. Никандров с Князевым будут учиться у Маньки Антоновой. Ловко она дает по мозгам! Не будь этого самого ее почина, никакие корреспонденты в Малиновку дороги не знали бы.

Глянул на Никандрова, что правил лошадью. Никандров сидел, не вздев руки в рукава тулупа, и уши каракулевой шапки не распустил. Не брал его холод. Никандров потряс над головой вожжами, присвистнул и запел под визг санок:

— Брось тоску разводить, — сказал Грошев, — волки обознаются и сбегутся.

— Вою, хочешь сказать? — засмеялся Никандров. — Мне наплевать, что ты скажешь. Главное — поется.

— Что ты какой ершистый, слово не скажи. Нам с тобой вон какое поручение дали. Вместе работаем, давай и говорить по-товарищески. Ты думаешь, Тимофей Грошев ни в чем не смыслит? Нет, друг, ошибаешься. Ты молодой, силу в себе чуешь, готов горы своротить. Со мной такое было. Пытался, но гору не своротил. Пробовал сельчан всяко брать — милостью и угрозой. Стану лаской, всем хорош, только расплачиваться надо одному. Лошадей без спросу по ночам стали в лес гонять. Ивану Петровичу, подлецу, лишь бы побольше леса урвать. К весне, глядишь, одер на одре, пахать не на чем, а тогда тягловая сила была основной. Приедут из раойна вроде тебя специалисты, давай с меня шкуру спускать. Я разозлюсь в свою очередь, шкуру спускаю с Ивана Петровича.

— За дело и я спущу, — сказал Никандров. — Я порядок люблю, ни свата, ни брата не пожалею, коли непорядок, для меня все равны. Что не так делается, я не постесняюсь Андрею Егоровичу сказать.

— Да-а, — неопределенно протянул Грошев. — На фермах тихо. Все спят. Я думаю, сколько ни бейся, а натуру мужицкую не пересилить, мужика от собственности отучить, что грудного ребенка от титьки. Пустая затея дома колхозникам строить.

— Почему это?

— Долго сказывать, а Малиновка рядом. И есть страх хочется. Может, ко мне заедем похлебки похлебаем, у меня всегда она как пламень.

— Да нет.

— Что «нет»? Не заразишься же ты от нее. Аганька, поди, кислых щей нальет.

Никандров представил, как сонная, недовольная Аганька будет ворчать: «Половодятся с девками не знай до кой поры, спать людям не дадут», впустить в дом впустит, а свет включить забудет, какой тебе ужин! Неплохо бы хлебнуть горячих щей с бараниной.

— Ничего я не боюсь.

— Ну, договорились, — обрадовался Грошев.

Лукерья на стук вышла скоро, будто не спала. Позднему гостю не удивилась, лишь поглядела маленькими заплывшими глазками.

— Собирать, что ль?

— Не видишь разве, что мы рысисты стали от голода!

— Только кончилось?

— Нет, еще сорок минут ехали.