Костя и Маша вышли на улицу. Солнце поднялось выше. Стало теплее. За околицей от оврага несся ребячий грай, гремели ледянки.

— Покатаемся! — обрадованно сказал Костя и схватил салазки, с которыми Устинья на прорубь с бельем ходит да иногда в лес за орешником.

— Андрей Егорыч, мое вам! — на ходу приветственно поднимая руку, прокричал в коридоре райкома редактор районной газеты Козырев и, подойдя к Низовцеву, почти шепотом, интригующе сказал: — Давайте отойдем в сторонку, побеседуем.

Потянулся в карман пестренького пиджачка за блокнотом. Оказывается, Козырев решил предложить Низовцеву свои услуги — написать от его имени статью «Перемены на ферме».

— Спрячь свое оружие, — сказал Андрей Егорович, отстраняя руку редактора с блокнотом: редактор был новенький, осенью присланный в район после окончания партийной школы, он не ведал и не знал, что председатель Кузьминского колхоза отличался особым самолюбием, — никогда не ставил подпись под чужими в сущности мыслями. — Сам напишу. Зимой времечко выбрать можно.

И вот Андрей Егорович выбрал времечко. Закрылся в кабинете на ключ, положил на стол тетрадь, взял обычную ученическую ручку, обмакнул в чернильницу — любил писать по старинке, с нажимом — и вывел заголовок «Перемены на ферме в Малиновке». Написал и сразу же задумался. А, в сущности, о чем писать? Да, перемены есть. Коров кормят скотники, Анна Кошкина и Маша Антонова взялись доить по пятидесяти коров, другие поменьше. Можно гордиться. Рекорд! Доярки раз в неделю имеют выходной день, чего раньше и в помине не было. Еще что? Кузьминские живут в доме животноводов, все работники фермы за небольшую плату питаются в столовой.

Раньше Андрей Егорович скоро бы все это описал, не забыл бы о задачах на весенний стойловый период, о подготовке к пастбищному сезону и на том поставил бы точку. А нынче вдруг задумался. Что-то его смущало. Нет, не об этих внешних переменах он должен написать, не это основное, главное — это то, что произошла перемена в самих людях.

Была прекрасная доярка Прасковья Антонова. Ее дочь, Маша, рассказывала Андрею Егоровичу: «После войны у нас, в Малиновке, жили бедно. Бывало, бабушка скажет: «Паня, ты бы в рик сходила, попросила бы листа три железа: крыша ведь течет». Мать моя отговорится: «Не буду, мама, просить: Гитлер полстраны разорил, там, где заново строят, каждый сантиметр крыши дорог, а мы такого горя не испытали, нам жить можно, соломки попрошу у Грошева — как-нибудь заделаем течь-то». На трудодни почти ничего не давали, а она день и ночь с фермы не уходила. Не пойму я ее. Деньги стали платить, и много, — а мама бросила любимую работу, на стройку уехала».

Не понять Прасковью Антонову не только ее дочери, но и самому Низовцеву. Казалось бы не ей уехать надо, а Маше: сейчас сельская молодежь со школьной скамьи в город смотрит. Но Маша за колхоз держится, и он, Низовцев, спокоен за нее.

Андрей Егорович забыл про раскрытую тетрадку, облокотившись на стол, он вспоминал недавнее.

Был очень светлый день. Солнце успело повернуть на лето, и хотя по ночам, пугая тишину, бревна в стенах изб стреляют, лопаясь от мороза, днями солнце взбирается на небо все выше и выше, — в полдень становится до того хорошо, что с улицы нет желания уходить.

Тогда он, Низовцев, не вошел в контору с ходу, а присел на солнечной стороне крыльца, тем более на крыльце уже грелся секретарь парткома Алтынов. Последнее время Алтынов жаловался на желудок, вроде старая язва ожила.

Захрустели снежной коркой полозья, из-за угла показалась серая лошадь. То приехал Грошев, вываливаясь из санок, он необычно весело крикнул:

— Со светлым солнышком! — Привязав лошадь к перилам крыльца и поздоровавшись за руку с Низовцевым и Алтыновым, он с оживлением продолжал: — Бывало, об эту пору в Кузьминском шумно и нарядно было. А как же, ночи поубавились, солнышко поднялось, всяк на свет спешит. Ребятня с гор гремит ледянками. Парни с девками тоже не прочь на дровнях прокатиться с горы. А нынче в селе мало люду стало.

Сел в тени, где холодком потягивало, зато оттуда можно было преданно в глаза начальству смотреть. Низовцеву давно претила угодливость Грошева. Андрей Егорович тогда прямо сказал:

— Что на холоде пристроился, садись рядом с нами. На нас, наверно, давно нагляделся.

— Погодите, — отговорился Грошев, на его одутловатом лице появилась ехидная усмешка. — Я вам сейчас новость сообщу: Мария-то Антонова ночь переспала с подпаском Миленкиным и объявила на всю Малиновку, что они муж и жена! Прямо умора! Как кошки, ей-богу. Миленкин-то и в годы еще не вышел.

Алтынов как будто раньше знал о них что-то, радостно воскликнул:

— Значит, они сошлись! Ну, добро, добро, я же боялся…

— Вот в Малиновке и еще одна свадьба, — произнес Низовцев, стараясь получше вспомнить этого самого пастушка, которого сам направлял учиться в техникум.

— Какая свадьба, — возразил Грошев. — Они же сошлись понарошке. Мария, как ее мать, приживет ребенка — и ладно.

Низовцева покоробило, он повернулся к Алтынову и, сделав вид, что не слышал слов Грошева, сказал:

— Понимаешь, Иван Ильич, без свадьбы, а ведь это на всю жизнь. Нам надо подумать.

— Андрей Егорыч, да это же несерьезно они, — попытался вмешаться Грошев.

Низовцев недобро сверкнул на него глазами.

— Ты себя полностью выказал, мне ясно! Помолчи.

Грошев, поскучнев, подался в контору, сославшись, что ему «надо к экономисту заглянуть». Когда за ним захлопнулась дверь, Низовцев сказал Алтынову:

— Вот такие все святое опорочат, наверно, поэтому у нас народ и не держится.

— Андрей Егорыч, Тимофей Антоныч сказал не со зла, он старый человек, образование неполное начальное, что с него взять, — заступился Алтынов за бригадира.

Низовцев примирительно хлопнул по плечу Алтынова:

— Шут с ним, с Грошевым! Давай, Иван, колхозом им свадьбу уладим. Ей, ей, Маша заслужила того. Я соглашусь быть посаженым отцом, а?

Алтынов, поморщившись, вяло согласился:

— Надо, конечно. Боюсь, что я не смогу быть на свадьбе: там, как ни крутись, вино нужно пить. А врач сказал нельзя. После войны по району мотался: где поешь, а где и с пустым брюхом в ночь ляжешь. Вот оно и отозвалось. Да, жег себя, не жалел, лишь бы только дело шло, а дело, вишь, не очень-то шло.

Алтынову, видно, о чем-то своем хотелось поговорить, но Низовцев не поддержал его, потому что им полностью овладела мысль, как провести колхозную свадьбу в Малиновке, чтобы она всем запомнилась.

Свадьба Маши и Кости помогла ему, Низовцеву, многого добиться. Она Малиновских и кузьминских доярок сблизила, а кое-кого и примирила.

Свадьба была в доме животноводов: там просторно. Ну, и поплясали. Сначала как-то скованно люди чувствовали себя, тогда он, председатель, как бывало на фронте, лихо сплясал «яблочко». И сразу в плясунах отбою не стало. В круг вышла Георгия Кошкина жена, Настя. Анна Кошкина, что стояла у окна, лицом закаменела. Она за весь вечер ни разу к снохе не подошла и словом с ней не перекинулась. Маленькая Настя, уткнув руки в боки, засеменила бойко ногами, затем, вскинув над головой правую руку серпом, поплыла по кругу, как бы кланяясь. Перед Анной Кошкиной чуть-чуть приостановилась и поклонилась, а потом дальше пошла.

Анна следила за снохой, а он, Низовцев, следил за Анной: так и тянуло подойти к ней и сказать: «Что же ты на них, молодых, сердишься? Им вместе хорошо, так тебе чего же надо?» Но не подошел, не сказал, может быть, Анна сама догадается. Это лучше, когда сама поймет, что в мире не всегда делается по нашему хотению и разумению.

А Настя плясала старательно, будто выполняла работу, которую нельзя сделать плохо. Любка-Птичка восхитилась на весь зал:

— Ишь, как ногами выделывает! Гога, тебе, поди, не скучно с ней? — И Анне Кошкиной нарочно крикнула: — Сыграла бы ты, Анна, им свадьбу. Эх, и поплясала бы я!