— Силой ты, Анка, не хвались, теперь за человека все машины делают. Бывало, брали в дом сноху здоровую, высокую, чтобы век чертоломила, ныне мода пошла на махоньких, их, махоньких, мужьям сподручнее на руках таскать да на постельку класть. Ныне жена мужу утеха, а бывало, работница.

Любка громко рассмеялась. Анна, наверно, ее не слушала, тянула свое:

— Золотишко всегда, говорят, в цене, а отрез из нефти копеечное дело.

Перед концом погрузки Анна поскользнулась. Подпрыгнув от боли, чуть было не выронила кирпичи. Маша улыбнулась. Кошкина взъярилась:

— Толкнула меня — и смеется!

— Тетка Анна, тебя никто не толкал, — возразила Дуся.

— Молчала бы — в девках брюшенько набегала.

Маша заступилась за подругу:

— Анна Антиповна, тебя случаем бешеная собака не укусила?

— Да, с двумя ногами, их больше бойся!

Стали домой собираться. Гришка Пшонкин потянул Машу в кабину:

— Пусть Анна Антиповна садится.

Анна проворно взобралась на кирпичи и оттуда обиженно вытянула губы:

— Мне на ветерке вольготно, пускай вольможная боярыня сидит, горелый бензин нюхает.

Ехали лесом. Под колесами мялись желтые листья.

Они лежали и на обочинах, на никлой, пыльной траве. На полянках краснели слегка скрученные листья земляники. Маша думала, что осень на дворе и каменщики вряд ли до зимы закончат кладку дома животноводов.

Гришке Пшонкину надоело, видно, ее молчание.

— Что загрустила? Слыхал я, шофер с карьера к Райке Грошевой повадился. Смотри: женихов упустишь. Конечно, можно и так, как твоя мать.

— Ты говори, да не заговаривайся и за дорогой следи.

И тут только заметила, что Гришка какой-то обмякший, посоловелый, хотела предупредить его, что впереди глубокая выбоина, но опоздала — грузовик мотнуло, на кирпичах бабы и девки испуганно охнули; к счастью, выбрались благополучно. Гришка, тяжело сопя, покосился на Машу. Сквозь густой запах бензина она уловила водочный дух.

— Ты хорошо знаешь, что нетрезвым за руль садиться нельзя, — сказала наставительно. — Если тебе жизнь не дорога, то других пожалей.

Гришка зло посмотрел на нее.

— Начальству натреплешься? Треплись.

— Глупости говоришь!

— Ты сиди, коли в кабину посадил. — Гришка вроде трезвее стал — руки увереннее взяли руль, голос зазвучал резче: — В кабине я хозяин, говорю, что хочу, а ты слушай! Не будет у тебя славы, пока не переспишь с председателем!

Маша рванула дверку. Он едва успел сбавить ход. Грузовик, скрипнув тормозами, толкнулся вперед, как слепой, и стал. Гришка выскочил белее полотна. Маша с обочины закричала:

— Он пьяный, гадости говорит и нас искалечит!

— Я же пошутил, — уговаривал ее Пшонкин, — а ты сразу — прыг.

С кирпичей спустилась Анна Кошкина, ткнула Гришку в спину:

— Не кланяйся, не надо, она с норовом. Поехали, Гришенька, миленький. Пусть пешочком пробежится, отойдет.

— Маша, иди сюда! — позвала с верхотуры Дуся.

— Садись, чего еще, — примиряюще сказал Гришка.

— Я с тобой не поеду, — заявила Маша.

Грузовик, поскрипывая, тронулся. Маша осталась у дороги. Хмурая и усталая, пришла к Барскому пруду почти к самому пригону скота. Внутри кипело: «Завтра пойду в Кузьминское, расскажу Низовцеву», Но не стерпела. После дойки, когда доярки сгрудились около избушки, сказала Грошеву:

— Пшонкин за рулем был пьяный, чуть было машину не перевернул.

Гришка обиженно закричал:

— Я с тобой не пил, и ты меня не поила! Доярки подтвердят.

Анна Кошкина опередила всех:

— Ты сама, как безумная, из машины сиганула. Может, ты задумала под колеса броситься, кто тебя знает. Я с Гришуткой в кабиночке сидела, ни капельки не заметила, чтобы он был выпивши.

Заверещала Любка-Птичка:

— Ты указывать горазда. Тебя задавило бы — не жалко. Да Григория жалко: у него детишки.

Грошев грозно подступил к Маше:

— Сама виновата, а ябедничаешь?! Ты за другими поменьше замечай, побольше за собой следи. Нашлась командирша!

Маша ошеломленно подумала: «Все на меня, за что? Что я им плохого сделала? Гришка мог машину перевернуть, а они за него». Ей стало зябко. Может быть, просто вечера стали холодными, может быть, ложилась роса. Да, ложилась роса. Пруд был белый-белый, будто залит молоком. Кроме тумана, Маша ничего не видела.

Андрей Егорович поджидал «газик» на правленческом крыльце. Алексей вот-вот должен был подъехать, но не ехал, где-то запропастился, может, на заправке застрял. Осеннее солнце ласковое, с грустинкой, словно ему было жалко, что не сможет больше светить пятнадцать часов кряду, а станет появляться оно, холодное, всего на каких-нибудь три-четыре часа, да и то если не заслонят тучи; они, тучи, недавно с ним проделали такую шутку: целых две недели прятали от него землю, хлестали по ней дождями, и намокшая почва припахивала гнилью и тленом.

Сырая погода измотала Андрея Егоровича. Всяких дел подоспело невпроворот. Колхозники примутся копать картошку, а дождь тут как тут. Сиди дома и смотри в окно, как небо сеет бледную изморось. И ты ничего переменить не можешь, хоть тресни!

Шел третий день как погода установилась. Было светло и по-осеннему просторно. Деревья, что летом зелеными кронами занавешивали горизонт, обнажились; сквозь паутину ветвей смотрелись поля, освобожденные от них и перепаханные под зябь; лишь слегка красноватая зелень озими вносила какое-то разнообразие. И все же теплое солнце будило тихую радость. Наверно, Низовцев в такую пору не без удовольствия подсчитывал бы, в каких отраслях сделан сдвиг, кого обошли на крутом повороте. Считал бы, если б не Малиновка. Комсорг Нинка Коршунова вышла замуж за парня с карьера и уехала. Ее коровы оказались беспризорными.

А тут непредвиденное. В конце августа, когда, казалось, не греметь громам, не сверкать молниям, налетел бесноватый ураган с немолчным грохотом и ослепляющим огнем; все живое в страхе попряталось; сколько деревьев вырвало с корнем, сколько электрических столбов повалило, проводов порвало; стихии и этого было мало — подожгла в Кузьминском большой двор, отстроенный каких-то два года назад, дождь как плетьми сечет, а двор пылает свечкой, внутри все выгорело, что гореть могло, шиферная крыша рухнула.

Низовцев мыслит на зиму перегнать коров в Малиновку.

На механизацию надеется, клянчит кормораздатчики да транспортеры, а их не дают, говорят: «Нет пока, потерпите зиму, вот включим вас в план — все дадим». Никто не хочет в голову взять, что терпежу нету. И этот двор в Кузьминском… Ну, напасть!

Никогда еще Низовцев не находился в таком положении, как нынешней осенью, ну, бросай все и беги, а куда убежишь? От людей можно скрыться, но от своей совести не скроешься, она везде настигнет — струсил, сбежал…

Подъехал Алексей.

— В Малиновку! — бросил Низовцев.

«Газик» бежал легко — проселок провял. Издали было видно, как каменщики вела кладку стен дома животноводов. Низовцев поругивал себя за то, что слишком долго считал дом второстепенной стройкой. Думал прямо проехать к каменщикам, но заметил у пруда черную «Волгу». Неподалеку от нее сидели трое: двое рядом — дед Макар и крупный мужчина, третий — поодаль, ближе к воде, он, видимо, от нечего делать кидал камешки, «Нашелся, пруд засоряет, не рыбаки ли городские приглядываются?» — с сердцем подумал Низовцев, и, как обычно, им моментально овладело нетерпение выяснить, что за люди; если рыбкой интересуются, то турнет их обязательно.

«Газик» оставил у сторожки, размашистым шагом направился к сидевшим. Его раздражала папироска в руках деда Макара, старик покуривал и, осклабясь, что-то ласково шебустел приезжему. Низовцев совсем обозлился, приготовился строго спросить: «Откуда будете, товарищи?», но вдруг переменился в лице, признав в крупном, осанистом мужчине Калягина, того самого Калязина, который в последнее время занимал его думы и которого, хоть убей, не мог вспомнить, как зовут, а сейчас само собой сорвалось с языка: