— Костя, сколько тебе лет?

— В ноябре семнадцать исполнится, а что?

— Так, спи.

«Ей двадцатый. Нет, салажонок он против нее, а то бы неплохая пара — оба животноводы, все время вместе. Эти бы из деревни не уехали».

Захотелось курить. Сел, сунул зябкие ноги под одеяло, загремел спичками.

— Дайте я вам папиросу прижгу.

— Не надо, Костя, сам сумею.

Иван Ильич сидел с папироской во рту, но чиркать спичкой медлил. Низом, от пруда, тянуло сыростью и тиной, но стоило повернуть голову в сторону, как воздух отдавал знойным настоем трав. Было необъяснимо хорошо. Когда с ним, Алтыновым, такое случалось? А, тогда… В годы коллективизации отец одолевал его жениться, но он тайком ушел в Конев и поступил в педтехникум, было ему двадцать. Да, двадцать. Зиму прожил в общежитии, летом приехал на каникулы домой. Вечерами за три километра шастал в поселок Саргу. Говорят, теперь крапивой да лебедой Сарга заросла, ни одного дома, а тогда в поселке жизнь кипела. Жила в Сарге Поля, чудо-девушка, ее пышные светлые волосы слегка кудрявились, лицо чистое, круглое, с ямочками, улыбнется — дух у тебя захватит…

Алтынов прикурил. Сладкая ноющая тоска по давно ушедшим ночкам охватила душу, помнилось, по утреннему свету добирался домой, проскальзывал мимо двора, где слышно было, как стучали по дойнице струйки молока, — мать доила корову, — шмыгал в сад, где под березами у него была постель.

Осенью уехал учиться. А в Саргу вернулся парень из армии, домашние принялись сбивать Полю, чтобы она вышла за него замуж. «Ты крестьянка, — внушали ей, — Ваньку Алтынова не дожидайся, выучится, на учительнице женится». Написала Поля Алтынову тревожное письмо, просила, если любит ее, если нужна ему, пусть приезжает и забирает. Но куда он мог забрать? Да, мог, конечно, не сообразил. До сих пор жалеет и кается. Советовал ей до весны подождать… Не дождалась.

Алтынов потушил папиросу о мокрую траву. Прислушался к молодым голосам — все еще полуночничают. Да, за того парня Поля вышла замуж и уехала с ним на Алтай. С тех пор не видел Поли и не слышал ничего о ней. Канула. До седых волос дожил, но в снах она приходит к нему молодая, красивая. После такого сна он долго не может успокоиться.

— Она, Антонова, — зашевелился Костя, — меня смоленским бродягой зовет.

— Это почему? — спросил Алтынов, думая, что, может, и Костя всю жизнь станет вспоминать младшую Антонову, первую любовь свою.

— Отец у меня был смоленский. Я поступлю в ветеринарный техникум, после него пошлют куда-нибудь километров за триста.

Алтынову показалось прохладно, он с наслаждением забрался под одеяло.

— И тебе, Костя, никого и ничего здесь не будет жалко?

— Не то что не будет, но жизнь такая.

— Ну, а если колхоз тебя пошлет учиться?

— Если так, остался бы, Антонова говорит, она ни за какие деньги Малиновку не променяет.

Говорили, пока не заурчала машина. Видимо, парни поехали на карьер. У кого-то на насесте закричал петух.

— Спи, — сказал, зевая, Алтынов, — утром тебя не разбудишь!

Кажется, Костя уснул, как только грузовик уехал, может быть, он каждую ночь не спит до отъезда машины…

Иван Ильич проснулся и не понял, где он, сначала услышал жужжание движка, затем голос Кости:

— Антонова, ты заметила, я у Синицы копыта подрезал, заламываться стали.

— Спасибо, Костенька, молодец ты у меня!

«Вот те раз! Опасался, что Костя проспит, да сам дал храпака!» Иван Ильич поспешно натянул одежду, сбегал к пруду, кое-как умылся, чтобы не особо казаться заспанным. У калд стоял в сторонке, опять наблюдал, как работает Маша Антонова. У нее получалось удивительно ловко. Подошел Матвей Аленин, осведомился, как спалось, нет ли желания позавтракать вместе с ними. Алтынов отказался. Матвей догадался, за кем следит Алтынов.

— Хитрая молодежь пошла, возьми хоть Коську, хоть Маньку, они с техникой запанибрата. Думали, Прасковья ушла — замены не найдется.

Дойка закончилась. Пастухи принялись выпускать коров из калд. Алтынов поспешил к Маше, развязывающей тесемки халата, спросил, как думает жить ее мать. Маша глядела на пруд.

— Не знаю, что она думает, у нее своя голова.

Похвалил Машу и осторожно попытал, что, наверное, тяжело справляться с сорока коровами.

— Надо подыскивать доярку.

Маша недоуменно посмотрела на Алтынова.

— Я разве не справляюсь? Ну, чуточку попозднее закончу дойку, чем все.

Рядом с молочной стояла Анна Кошкина и внимательно следила за ними.

— Ну, а Кошкина как?

— Кошкина своих коров доит, до нее мне дела нет. — И, сияв халат, ушла в молочную.

На плотине появился «газик». Вездесущий Алексей сообщил, что приехал за Алтыновым, — его и Низовцева нынче приглашают к девяти утра в Конев на совещание. Вчера звонили в сторожку, но дед Макар сказал, что Алтынов лишь приедет вечером. Алексей заезжал на ферму, старик руками развел: пропал секретарь.

Надо было ехать.

«Москвич» салатного цвета дожидался хозяина под окнами. Низовцев с утра собирался в Санск. Он, обжигаясь, ел мясные щи, по утрам он всегда хлебал щи, считая, что самое основное — свой «мотор заправить», после щей ел он истово жареную картошку, запивая молоком, все его движения приноравливались к будоражившим его мыслям. Трудно, когда стройка внеплановая, все же кирпич на Урочную поступил, на одном предприятии в Санске заместитель председателя отыскал цемент. Низовцев, думая, что бывает же так — у одних цемента излишек, а там, где ему положено быть, нет, втайне поругивал плановиков: ведь цемент вынуждали клянчить, клянчили, как погорельцы; конечно, сам Низовцев мог в Санск не ехать, справился бы и заместитель с отгрузкой того цемента, но у Низовцева были кое-какие связи, и он надеялся выпросить дополнительно несколько тонн цемента, потому что как раз распорядился заложить кормоцех, — работники «Сельхозтехники» обещали до зимы установить и смонтировать оборудование.

В сущности он, Низовцев, один занимается стройкой. От Алтынова помощи не жди. Какая помощь от него, когда Низовцев сам за рулем «Москвича», а на «газике» Алексей везет Алтынова в Конев, в больницу. Видишь ли, Алтынов романтик, ему захотелось на свежем воздухе поспать. Его радикулит за эту дерзость сковал. Хлипкий секретарь, болезненный. Селянкин был, вот это да! Здоровяк, «газик» застрянет, так Селянкин плечом в него упрется, поднажмет, глядишь, и выехали из болотины. И с людьми ладить умел, будто шутит, смеется, совсем свой в доску, смотришь, без нажима народ на свой лад настроил.

Алтынов в горячую пору уезжает: сенокос, стройка в разгар входит, но не жалеет Андрей Егорович, что один остается: Алтынов и раньше против стройки был, а приехал из Малиновки совсем помешанный — и люди там одичали, и перспективы никакой.

Низовцев вышел на улицу.

«Газик» стоял еще у квартиры Алтынова. Оказывается, шофер не уехал. Он возился около машины. И всегда так: как кто сильно заболел, бегут к Низовцеву просить, чтобы отрядил Алексея, потому что в таких случаях никто не умеет так плавно и осторожно вести машину, как он.

Низовцев подъехал к квартире Алтынова. Иван Ильич полулежал в «газике» на подушках, боясь пошевелиться. Андрей Егорович сказал, поглядывая на копошащегося Алексея:

— Не горюй, Иван Ильич, наши эскулапы тебя скоро на ноги поставят, всю казенную часть изрешетят уколами, но поставят.

Алтынов, покрываясь холодным потом от стреляющей боли, ослабшим голосом тужил:

— Нет, Андрей Егорыч, мой конь, видать, отскакал свое. Чуть сквозняк — я никуда не годный. Неужели проклятый радикулит меня скрючил за то, что я у Барского пруда поспал? А ведь благодать какая была! Молодостью пахнуло… Если я долго проваляюсь, ты не забудь Костю Миленкина, помоги ему поступить в ветеринарный техникум, умный паренек.