— Да-а, — неопределенно сказал Масягин, осматривая труп. — Не пойму, откуда взялась болезнь. Все-таки вспомни, может, посуду забыла помыть?

Ее как по лбу стукнули. Кажется, она в тот вечер спешила в дом животноводов к телевизору — шла интересная передача, может быть, ведро не промыла как следует.

— Может быть, — согласилась она.

— Вот результат халатности и беспечности, — загремел неожиданно из-за спины голос Никандрова. — Лучшая племенная телочка погибла. Хозяйству нанесен убыток.

Масягин кивнул на клетки с телятами, как бы защитил Машу:

— Эти выживут. Я боялся: заразу не занесли ли.

Маша подняла бессонные с крупицами слез глаза, но ответить Никандрову уже не могла.

Никогда доярки, телятницы, скотницы, возчики не собирались вместе — негде было. И вот сходились в новый дом животноводов. Маша ахнула: эх, какая орава!

Она сидела между Галей Маминой и Соней Птицыной. Соня, с перекинутыми косами на грудь, вытягивая шею, поводила головой по сторонам, и оттого ее белая шея казалась особенно длинной. Маша толкнула Соню в бок:

— Голову отвертишь.

Соня виновато посмотрела на нее из-под длинных ресниц.

— Я не за ним слежу.

Соврала, конечно. Без слов было ясно — следит за Никандровым. Лобастый Никандров стоял у двери и говорил:

— Не толпитесь у входа, проходите, места всем хватит.

Он, зачинщик нынешнего сборища, явно волновался.

Зал гудел, иногда прокатывался дружный хохот: кто-то рассказывал анекдоты. Но это там, где сидели кузьминские да скотники с телятницами. Малиновские доярки тихие, точно пришибленные, друг на дружку глаза поднять не смели. Даже Анна Кошкина была с постным лицом. Не случись с ней конфуза, красовалась бы на переднем ряду накрашенная, напомаженная, улыбалась бы жеманно. Ныне и она оробела.

— Глядишь на Никандрова, мозоли на глазах набила, — шепнула Соне Маша.

— Идут, — выдохнул зал. Вошли Низовцев, Алтынов, Матвеев, сели за стол президиума, рядом с ними Грошев, Никандров, Князев. Все серьезные, сосредоточенные. И тишина. Можно слушать, как в висках шумит кровь. И еще казалось, что слишком ярко горели лампочки. Свет их слепил. Маша посмотрела на окна. На улице светло. Можно было бы электричество выключить, но не выключают. Забыли.

Встал Алтынов.

— Начнем, товарищи! Слово имеет Никандров Герман Евсеевич.

У Никандрова от волнения даже шея пламенела, поэтому особенно была заметна белизна рубашки. Он мял записи, часто дотрагивался до потных волос. Маша отошла сердцем, пожалела его. Нелегко выкладывать правду-матку в глаза людям. Сама пробовала.

Никандров доложил итоги рейда, сказал, что хорошо, когда люди работают друг перед дружкой, гласно или негласно они соревнуются, но считать человека передовым только потому, что он больше других получил продукции, нельзя.

В зале насторожились. Никандров говорил что-то новое. Маша вспомнила, бывало, зоотехник Матвеев зачитает список: такая-то доярка надоила от своих коров столько-то молока, такая-то столько, лучший результат у такой-то — премировать ее тем-то. Все заранее знали, как раздадут премии, Матвеев будет «ставить задачи на дальнейшее». Когда Маша училась в школе, там задачи задавали, на ферме их ставили.

Воспоминания отвлекли ее. Она упустила нить мысли Никандрова. Прислушалась. Постой! Что он говорит? Ах, передовой человека тот, кто трудится хорошо, радеет для общества и чист как стеклышко.

— Анна Антиповна Кошкина — доярка опытная, с большим стажем, — продолжал Никандров. — Можно ли равняться на нее? Пока нет. С фермы украдкой брала жмых.

— Я только своей коровушке попробовать взяла! — пронзительно закричала Анна и залилась румянцем, как семнадцатилетняя.

Завозились, загомонили. Никандров поднял руку.

— У вашего мужа в санях нашли пять бураков!

— Я за мужа не ответчица!

Засмеялись. Низовцев, перенявший у Алтынова бразды правления, постучал по графину.

— А мы считаем ее передовой.

— Я в передовички не прошусь!

Маша смотрела на Кошкину во все глаза. Наверно, Кошкина кипит. Вон какая бордовая стала. Анна озиралась, искала поддержки, но все были какие-то стылые — ни одного намека на движение, даже Любка-Птичка за спину Дусиного отца спряталась.

Никандров добрался и до нее, сказал, что в дурном она от Кошкиной не отстает, попрекнул возчиков, что они любят ездить домой обедать на лошадях, прихватив попутно «шабашку».

Снова задвигался, зашумел зал. Температура в помещении вроде бы для всех была одинаковой, но люди чувствовали себя по-разному. Иные так упарились, что пот стирают.

— Дает жару! — восхищенно шепнула Галя Мамина.

— Антонова — молодая доярка, хорошая труженица, опытом делится, спасибо ей и за это, — говорил Никандров.

Маша выше подняла голову. Что-то сердце начало частить. Никандров вдруг спросил:

— Можно с нее брать пример?

Стало тихо. Люди повернулись в сторону Маши, словно никогда не видели ее. Она чувствовала, что начинает краснеть, прикусила губу. Сам Никандров уклонился от ответа:

— Мы живем не одним днем, не одиночными рекордами. Ферма не спортплощадка! Нам нужны не три-четыре коровы-рекордистки, нужно, чтобы все молочное стадо было высокоудойным! Поймите, я забочусь о завтрашнем дне.

Маше будто в грудь автоматический молоток вставили. Куда Никандров клонит? А он на нее гору обрушил:

— От большинства коров Антоновой мы получаем племенной молодняк, но Антонова загубила телочку от рекордистки. Причина одна — халатность!

Маша подалась вперед. Вот-вот выскочит и кинется к трибуне. В голове в бессильной ярости заметались слова: «Я толком сама не знаю, отчего телята заболели. Я ночи не спала, их отхаживала, а ты на люди с клеветой полез. Вали, дави все!» Крикнула:

— Ты один хороший, один и работай!

— Антонова! — предупредил Низовцев.

Маша смотрела вызывающе, а заметив, что Соня глазами впилась в Никандрова, уязвила ее:

— Глаза побереги — лопнут!

Соня вобрала в плечи длинную шею, сгорбилась. В иной бы раз Маша пожалела, сейчас кольнула:

— Не люблю тихонь.

После Никандрова о рейде говорил Князев. Маша его слушала плохо. Никандров присел с краю стола. Лоб его блестел как полированный. Маша думала зло: «Красномордый, нос тупой, как у поросенка, ничего хорошего в нем нет». От Никандрова ее отвлек Тимофей Грошев. Выступая, не горячился, не рубил воздух единственной рукой — правой он упирался в стол, а пустой рукав левой был аккуратно заправлен в карман пиджака. Он назвал «шабашничество» пережитком.

— Прямо можно сказать, одно время трудодни были пустые, — признавался Грошев. — На ферму шли работать из выгоды: где охапку сенца прихватят, горсть-другую посыпки. Мы делали вид, что не видим. Уволь человека с фермы, кем его заменишь? Он, может, и шел на ферму ради этого клока. Никандрову пожар раздувать не надо: ничего не горит. Теперь мы деньги платим. Знаете, что шабашничать нельзя?

— Знаем! — с облегчением грянули Малиновские. Будто и не было жгучих слов Никандрова.

— Кто был председателем, когда в Малиновке к шабашничеству привыкли? — бросил реплику Князев.

— Я был, — без стеснения ответил Грошев. — Кто бы ни был, одно и то же было бы. Ты молодой, многого не знаешь. — Он повернулся к Низовцеву: — Андрей Егорыч, шабашничество мы порушим. Так, что ль, малиновцы?

— Так! Хватит о том вспоминать.

— Халатность — это враг пострашнее, — Грошев сделал паузу. — У Антоновой теленок подох. Подумаешь, один теленок. Но какой? Из той телочки какая бы корова вышла, а от нее племя пошло бы, это не сравнять с килограммом жмыха!

Маша раскрыла рот, словно ей не хватало воздуха. Выходит, она одна-единственная виновница. Да она из-за этого теленка сама извелась!..

Подняла руку. Но Низовцев дал слово Алтынову, затем говорил сам. Маша слушала их, но тут же забывала то, о чем они говорили. Выжидала момент, чтобы снова попросить слово, но Низовцев, кончив говорить, объявил, что совещание закрыто. Маша вскочила и закричала что есть мочи: