Никандров резко повернулся и, выходя, сильно хлопнул дверью.

— Ты потише хлопай! Дома хлопай, — закричал вдогонку Гришка, стараясь в глазах коневского тракториста выглядеть храбрецом.

Никандров отвязал от стояка лошадь, окликнул проходившего мимо мальчишку:

— Ваня, отгони на ферму.

Тот обрадованно запрыгнул в сани. Никандров дернул дверку кабины. Она открылась. Не спеша завел мотор.

Заслышав шум мотора, Гришка Пшонкин подскочил к окну.

— Никак, угнал!

Раздетый выбежал на крыльцо. Около дома таял голубой дымок.

— Угнал, — в растерянности повторил Гришка. — Что же будет?

— Бригадиру доложи, — подсказал из-за спины ко-невский дружок. — Сам знаешь, за самовольный угон не помилуют. Я свидетель. На, — он протянул руку. — До завтра. Сообщи бригадиру.

Тимофей Антонович, выспавшись, обедал. Гришку он выслушал молча, доел кашу, вытер губы и, склеивая языком прямушку, сказал:

— Допрыгалась. Попадет за нее Низовцеву.

Гришка, раздетый, протрезвевший, топтался перед столом.

— Машину выручать надо.

— Ты прозевал, ты и выручай.

— Матвеев вчерась наказывал обеденное молоко в Кузьминское свезти — весь транспорт на торфу.

— Разве? — Грошев быстро, как будто у него было две руки, а вовсе не одна, оделся, на ходу добавил: — Идем тогда, задержим.

Хотя в полдень и разогрело, раздетого Гришку все равно пронизывал зябкий ветерок. Гришка поежился и затрусил. Грошев, осклабясь, посоветовал:

— Согрейся, согрейся, Григорий, оно так — без машины.

— Да, надо, — оправдывался Гришка, — Никандрова на ферме застать.

— Давай, давай, припусти, как телок по весне, взлягушки. Глядишь, в разрядные бегуны выскочишь.

Грошеву было очень хорошо. В конце концов, он во всей этой неприятной истории ни при чем, даже если скиснет молоко, то его вины нет. Поэтому было забавно, как Гришка, подобно зайцу, петлял по снегу. «Так ему и надо, — злорадствовал Грошев, — слишком много мнить о себе стал. На днях отказался отвезти сенца сыну в Кузьминское. Что я, не бригадир ему?»

Гришка подбегал к ферме, а Грошев шел не спеша, с наслаждением дышал после душной избы легким весенним воздухом и прикидывал, если Антонова скоро с постели не поднимется, то коров можно будет распределить среди доярок, вернется она из больницы, а группы ее нет. Разве Низовцев не позволит, но кто же временно возьмется доить чуть ли не пятьдесят коров, опытная доярка и та не всякая с такой оравой справится: так и так группу разбивать надо.

Около крайнего двора Грошева поджидал Пшонкин. Он плачущим голосом сказал:

— Укатил.

Грошев любил посмеяться над людьми, попавшими впросак.

— Попустому, значит, кросс устраивал? Ежели бы тебе одно место скипидаром смазать, ты, Гришка, даже перегнал бы его.

— Тимофей Антоныч, не до смеху. У тебя племянник — автоинспектор.

— Знамо, какой тебе смех, коли ты раззява, но бог с тобой, хотя ты меня не уважаешь, я не злопамятный, так и быть, помогу, — сказал Грошев, направляясь в сторожку.

Телефоны-полуавтоматы стояли в доме животноводов, в нарядной, но они молчали. Связисты обещали пустить коммутатор в Кузьминском зеленой весной. И по-прежнему в сторожке со скрипом нес службу старик «эриксон». За последнее время дед Макар возненавидел его люто. Как чуть что — звонок из Кузьминского, надо бежать то за Грошевым, то за Никандровым, то за ветфельдшером, то искать посыльного. Шумно стало в сторожке: тот бежит, другой бежит звонить в Кузьминское, на Урочную, в Конев.

На этот раз в сторожке был один дед Макар. Уставший от суеты и переживаний, он пил чай из большой железной кружки и покрякивал, видно, кипяток был прямо с пылу.

Грошев покрутил ручку, будто по летней жесткой дороге на тарантасе проехали рысью. Урочная ответила и сразу соединила с коневской милицией. Грошев попросил к телефону племянника. Дед Макар отодвинул кружку с кипятком, встал с затаенной настороженностью. Грошев, расплываясь в улыбке, изменившимся голосом проворковал:

— Вася, это ты? Как хорошо, что застал тебя на месте. Зачем надо? У нас случай произошел. Чего? Слушай? Не слушай, а случай. Не слышишь? Случай, говорю, случился! Один тип машину угнал. Куда едет? В Конев. Ты его сцапай! Номер какой?

Дед Макар, приблизившись, рывком выхватил трубку.

— Остановись, Тимошка!

Грошев толкнул старика плечом, тот, выпуская трубку, отлетел в угол. Трубка стукнула о стену и повисла. Гришка Пшонкин услужливо подал ее Грошеву. Дед Макар шатко было задвигался к Грошеву, но его перехватил Пшонкин:

— Дед, расшиби тебя в тыщу, ты чего расхрабрился? Никандров самовольно угнал мою машину.

А Грошев прижимал трубку к уху:

— Нас перебили, Вася. Что за шум? Да так. Один тут не в своем уме…

Устинья ждала Машу обедать. Раза три выходила на крыльцо, подолгу глядела в сторону фермы. На дворе надрывался петух. Воробьи под застрехой гомонили дерзко, крикливо. С болота шел тягучий гул тракторов и самосвалов, скрипело оно, растревоженное. И во все настойчиво вмешивалось шлепанье капель с крыши.

Кругом все радуется, а у Устиньи в груди сердцу тесно. Она еще раз прощупала дорогу до самой фермы. Никто не шел. «Наверно, не придет, пообедала в столовой, опять, поди, за сеном поедут. Молодые — усталости не знают».

Но то ли безделие томило, то ли что-то другое — в избе было тошно сидеть, обрадовалась догадке, попрекнув себя: «Маня, поди, устала, а я дома сижу, ежели, того, голова, опять за сеном поедут, подменю ее. Схожу-ка».

На выходе из Малиновки встретилась Аганька. Аганька всплеснула руками, кинулась к Миленкиной с причетами:

— Ах, Устя, горе-то какое неописанное, и надо же тому случиться.

Дрогнуло сердце Устиньи, почуяв недоброе, хотела было спросить Аганьку, о чем она, но язык отяжелел. Аганька, обнимая Устинью, ныла как по покойнику:

— Какая заботливая была, бывало, с Дусей прибежит, ко мне ласкается.

Устинья, набравшись храбрости, оттолкнула от себя Аганьку:

— Ты о чем это?

— Разве тебе не сказали? — Аганька уставилась на нее покрасневшими глазами. — Дорогая твоя сношенька с плотины расшиблась. В Конев увезли.

Устинья столкнула с дороги Аганьку и, оступаясь, побежала на ферму. Спешила, словно от этого что-то могло измениться, внушала: «Аганька и соврет — недорого возьмет, может, того, голова, случилось не совсем страшное». И ругала себя за то, что не смогла уговорить утром Машу. Устинья сама собиралась ехать за сеном, для Устиньи воза возить — дело привычное: сколько в войну на лошадях поездила! Но разве Машу уговоришь — заладила одно: «Поеду, почему мне одной привилегия? Я комсомолка. Так каждый может вместо себя послать кого-нибудь из домашних».

Надо бы Устинье, не спрашивая ее, ехать, приглядела бы, уберегла бы ее.

Устинья повернула не в дом животноводов, а во двор, скрытно таилась мысль: войдет, а Маша жива-здоровехонька около своих коров.

Вошла. Коровы, отпыхиваясь, блаженно дремали. И ни одного человека. Устинья ощутила, как разом она устала. Еле волоча ноги, выбралась наружу. Около дворов горами было навалено сено. Устинье вспомнилось лето. Ехали они тогда на грузовике вершить сено под Урочной, ехали мимо клеверного поля, где, блестя, мелькали косы. То косили доярки. Устинья залюбовалась Машей, складная девка выросла у Прасковьи Антоновой. Не думала и не гадала тогда, что чужая дочь прикипит к сердцу пуще родной.

— Что я мечусь? — спросила себя Устинья. — Толком ничего не знаю. — А узнавать было страшно. Медленно-медленно шла в красный уголок, все отодвинуть хотела роковое. Обычно в красном уголке играла радиола или шумел телевизор. Ныне было тихо. Тишина ошеломила Устинью. Такая тишина бывает, когда человек умрет и люди не успели свыкнуться с его смертью. Устинья, валясь на стул, заголосила. Кузьминская Аксюта принялась ее успокаивать, говоря, что ничего страшного нет. Маша живая. Но Устинья кричала, что от нее скрывают, затем утихла.