— Никандров, к начальнику! — выкрикнул милиционер.

Бритоголовый Никандров поднялся на второй этаж. Не стало у него волос, и обнаружилось, что уши по-мальчишески торчат и в лице нет строгости, — так и чувствовалось, что этот рыжий зоотехник с налитой красной шеей совсем недавно был мальчишкой. Наверно, поэтому начальник не просто сказал, что Никандрова досрочно освобождают, так как за него хлопотал Низовцев и комсомольская организация, а принялся долго, по-отечески объяснять, в чем вина Никандрова, то и дело слышалось «надо бы».

Никандров глядел в большие окна кабинета, залитые светом, на очнувшуюся и знойно колотившуюся о стекло муху и думал, когда же начальник кончит свое поучение и он, Никандров, наконец-то пойдет свободно, как вот тот человек, что сейчас перепрыгивает через лужу. «Эх, поскользнулся, всего себя обрызгал!» — улыбка раздвинула твердо сжатые губы Никандрова.

— Ты что улыбаешься? — не выдержал начальник. — Виноват же!

Никандров и сам уразумел, что иначе надо было действовать, но после всегда кажется просто, а когда требуется принимать меры, почему-то становится все сложным.

Никандров с нетерпением ждал, когда его отпустят и можно будет идти к Маше: так он решил, находясь еще в камере предварительного заключения, там, в камере, он размышлял о Маше и о себе, и чем больше размышлял, тем сильнее ощущал непрощенную вину. Он краснел, вспоминая свою единственную пьяную ночь, вместе со стыдом и унижением поднималась густая злоба к Грошеву, но она стыла, как только начинал думать, что сам он не мальчик.

Никандров был строг и ничего не мог простить себе. Той глухой ночью, извалявшись в снегу, — за дорогу не раз падал — он забрел на ферму. Он помнил, что должна отелиться Белянка. Но во дворе было тихо. Белянка, раздувшись как гора, лежала смирно. Никандров понял, что роды начнутся гораздо позднее, и направился в дежурку, где, по всей вероятности, находилась Маша.

И правда, в дежурке Маша читала книгу. Приход Никандрова, видимо, не удивил ее, она мельком взглянула на него и опять уставилась в книжку. А он, дурной, полез с поцелуями. Маша вырвалась и, схватив на ходу с вешалки стеганку, выбежала. Никандров было ринулся за ней, но дверь оказалась запертой — Маша успела снаружи накинуть накладку. Сначала хотел хватить дверь кулаком, но до сознания все же дошло, что рядом живут кузьминские доярки. Он постоял, постоял и рухнул на кровать.

Очнулся от жажды. Пил прямо из горлышка графина, остатки воды вылил на голову. Хмель проходил, было скверно. Он посмотрел на раскрытую книгу, в памяти прояснилось недавнее, неуверенно толкнулся в дверь. Та открылась. Очевидно, приходила Маша и сняла накладку. Никандров со стыда, что ль, ушел на прежнюю квартиру в Кузьминское и вернулся в Малиновку на второй день…

— И штраф заплатишь, — дошли до Никандрова последние слова начальника.

Никандров вскочил.

— Разрешите идти?

Начальник посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Идите.

Никандров сбежал по крутым ступенькам вниз к выходу — и скорее на улицу, на простор.

Тротуар и дорога лежали светлыми лентами. Но между тротуаром и шоссе, там, где были посажены в прошлом году тоненькие деревца, желтел обессилевший снег, пуская на асфальт тоненькие струйки. Проносившиеся веселые грузовики давили их шинами и разбрызгивали в стороны.

Никандров свернул с тротуара в магазин. Он купил целый килограмм дорогих конфет, а на небольшом рынке, расположенном за магазином, яркий букет бумажных цветов. В больнице пришлось ждать битый час. Время двигалось гораздо медленнее, чем в камере предварительного заключения. Но все проходит. Наступила пора посещения больных. На Никандрова надели белый тесный халат, заглянул в зеркало. Вызывающе торчали большие красные уши. Всегда самоуверенный, смелый, Никандров в эти минуты испытывал непривычное чувство смущения и неловкости, наверно, все из-за этой проклятой стрижки под «нулевку», как он упрашивал, чтобы не стригли, — остригли.

Перед входом в палату Никандров провел ладонью по вспотевшей стриженой голове. Машу узнал сразу, хотя она сильно изменилась, и Маша узнала его, такого, как он считал, изуродованного, но в ее взгляде не было ни удивления, ни радости, ни даже неприязни.

— Здравствуй, Марья Петровна, — сказал он полуофициально, — узнала меня?

Она молча кивнула и проследила, как он укладывал на тумбочку конфеты и ставил в стакан цветы.

— Спасибо, только мне это лишнее, — сказала Маша слабым, не своим голосом, и вся она была другая, что-то было в ней непрочное, хрупкое. И ему стало нестерпимо жалко ее. Он осторожно присел на стул, молча глядел на нее, ему хотелось взять и подержать ее тонкую ослабшую руку, как бы через то общение передать часть своего здоровья, но от соблазна отвлекла забинтованная нога.

— Перелом?

— К счастью, нет. Ты оттуда? — в свою очередь спросила она. — Все из-за меня. Зачем угнал машину?

— Затем, — рассердился он на свою скованность, как бы в забытьи взял ее руку, но быстро выпустил и, откашлявшись, сказал: — Ты, Маша, прости меня за ту ночь и за Ласточку прости. — Приложил сжатые кулаки к груди. — Мне Ласточку было жалко. На собрании тебя критиковали за халатность. Хотя и знал, что ты внимательна к животным, но я старался быть ко всем одинаковым, никому скостки не делал… чтоб дисциплина, хотя себе скостку сделал, прошение прошу у тебя с опозданием.

— Не станем об этом, — перебила его Маша. — Меня другое расстраивает: как на ферме с коровами. Накормить их скотники накормят, а подоить… Свекровь одна не справится… Герман Евсеич, пожалуйста, сохрани мою группу, не распределяйте коров среди доярок, а? Я долго здесь не заваляюсь, я скоро приду. Ах, как хорошо все шло, и так плохо получилось. Как меня угораздило…

— Ничего, ты не расстраивайся, — сказал Никандров знакомым ей твердым тоном. — Ты лечись, теперь я на воле, я сам доить умею. Андрей Егорыч хитрый — недаром нас заставил учиться.

Зашла речь о ферме, разговор у них сам собой наладился. Он, соскучившись по работе, по Маше, говорил с увлечением, вовсе не думал о том, что ему предстоит дорога и что, вероятно, овраги бурлят и нелегко будет пробраться в Малиновку. Он просидел бы весь день, если бы дежурная сестра не предупредила, что гостям пора покинуть больных.

В автобусе он никого не видел и не слышал — думал, и странно, там, в Малиновке, была Соня, предстояла с ней встреча, а он спрашивал себя: почему Миленкин муж Маши, а не он, Никандров? Было жалко себя и обидно, что не разглядел как-то Машу, а ведь тогда, в дождь, под кленами, могло все начаться. Но он как незрячий и бессердечный человек грубо отослал ее домой, хотел показать себя выдержанным, строгим начальником.

Как бы ни относилась к нему Маша, он все сделает для нее, пусть не заслужит ее расположения, но как-то искупит вину перед ней.

Автобус слегка покачивало. В висок сильно припекало солнце.

На Урочной он зашел к товарищу, с которым вместе служил в армии, попросил охотничьи сапоги.

— Пройдешь ли: по низинам сильно разлилось, — усомнился тот.

— Плыть, да надо быть.

В лесу снег не сошел. Дорога, плотно сбитая в пору торопливой езды перед ростепелью, пока не рухнула, но местами на ней проступала вода, а на полянах совсем разбухала в большие лужи. Никандров щупал палкой землю и если под водой попадался наст, то был уверен, что идет по дороге, — ноги от снеговой воды стыли, а под шапкой было жарко.

И снова наезженная дорога, и снова по обе стороны черные, корявые, порой изуродованные деревья, но, несмотря на их обнаженность, было хорошо. Лес оживляли многочисленные птички, справлявшие свои весенние хлопоты.

Выбравшись из леса, Никандров остановился. Вправо, где лежали мелкие озерки и был кочарник, где зимой добывали торф, разлилось чуть ли не до самого Нагорного светлое море. Там, где сияло солнце, вода трепетала, переливаясь расплавленным серебром, беспрестанно вспыхивали мириады водяных бликов.