Сегодня на бюро райкома вынесли решение о строительстве в Малиновке первой очереди молочно-мясного комплекса. Низовцеву только бы радоваться, но районный начальник сельхозуправления, перебиравший короткими пальцами сводки продажи мяса и молока, неожиданно остановил собравшегося уходить с заседания Низовцева:

— Погоди, Андрей Егорыч, вопросик к тебе есть. У вас невысокие привесы бычков. В чем дело?

Ему помог предрик, спросивший в свою очередь: «И с надоями не все в порядке: они то поднимутся, то снова упадут. Почему фермы лихорадит?»

Ну и разгорелся сыр-бор. Выходя с заседания, Низовцев грохнул за собой дверью, хотя грохать не собирался: так Получилось. В приемной засветил лысиной Прохор Кузьмич, приехавший с Низовцевым в Конев по делам службы.

— Андрей Егорыч, подожди — минут на десять в райфо загляну.

Низовцев согласно кивнул, и тут же его сграбастал ликующий Селянкин:

— Поздравляй, Андрей Егорыч, еду учиться в Высшую партийную школу!

Утянул Низовцева в ресторан. За обедом Селянкин между прочим сказал, что от него через два дома живет отставник, этот отставник намекнул ему, Селянкину, что если, мол, случаем, его сын женится на нездешней доярке, не найдется ли ей местечка в совхозе? Он, Селянкин, ответил, что смотря какая доярка. Отставник намекнул; наверно, неплохая, коли ее портрет висит в сквере Конева. Селянкин спросил в упор Низовцева:

— Не ваша ли Антонова? У нее есть жених?

Низовцев согласился:

— Похоже, она.

И вот Низовцев сидел на райкомовской лавке и злился, как ему казалось, на Прохора Кузьмича, который все не шел, на самом деле его злило и раздражало совсем другое.

— Андрей Егорыч, — обрадованно крикнул все тот же районный начальник сельхозуправления. — Ты еще здесь? Вот кстати! Мы комплектуем группу животноводов в Москву, на выставку, шли послезавтра к двенадцати Марию Петровну Антонову.

Низовцев отвернулся.

— Сами ее уговаривайте, а я не берусь. В прошлый раз она отказалась ехать на совещание молодых животноводов. Да и коров ее некому доить.

— Андрей Егорыч, не сердись, поговори с Антоновой. Откажется, нам звякни. Ты вроде кого-то ждешь?

— Прохора Кузьмича.

— Он уехал с райфовской машиной.

Подъехал Алексей. Недовольный Низовцев, ворча, полез в «газик», забыв попрощаться с начальником.

«Газик» катился по шоссе почти бесшумно. Андрей Егорович сначала ворчал тихо, потом, воодушевляясь, все громче и громче, он говорил, что надоело нести непосильную ношу, он тоже отставник, у него хорошая военная пенсия, а чтобы совсем не облениться, возьмет несколько часов труда в школе.

— А что, Алексей, уйду-ка я с работы, — живо повернулся к шоферу, — хорошо будет. Времечка уйма! Захочу, посажу с собой заядлого рыбака Якимыча, прихватим мы таган, картошки, хлеба, дровишек и уедем на ночь под Яново на Сыреть. Речка темная, молчаливая, будто сам водяной в ней притаился. На берегу запалим костерок, ухи наварим и прикорнем малость, а на зорьке опять за удочки сядем. Ух ты, заманчиво! А то рыбачить некогда. А зимой, Алексей, ружье за плечи и на лыжи за Малиновку, на болото, за зайцами. Снег белый-белый, блестит от солнышка, воздух ядреный. И никакой тебе думы, никакой заботы. Вернешься домой, рубанешь как следует и на бок. Уйду, Алексей, на пенсию, больно нужно перенапрягать себя.

Низовцев искренне верил в то, что говорил, его охватило такое нетерпение, что готов был написать заявление немедля.

— Андрей Егорыч, коневский совхоз начал жать, — как бы между прочим молвил Алексей.

Низовцев резко повернулся к нему.

— Где?

— Вон, глядите.

По покатому ржаному полю шли три трактора с жатками, за жатками ткались светлые широкие полотна — то белело цевье, не схваченное жаром солнца.

— Да, начали, — произнес затаенно Низовцев, отводя глаза от чужого поля. — Нам, Алексей, пожалуй, сегодня надо съездить под Тетюши, мне думается, что там можно начинать.

И то, о чем только что мечтал Андрей Егорович, сразу забылось, отпало, мысли сосредоточились на предстоящей жатве, как, бывало, он сосредоточивался перед боем. На Урочной отрывисто, точно приказ отдал:

— В Малиновку, к Антоновым!

Алексей свернул с шоссе в лес, а когда выехали из леса и Низовцев увидел болото, на котором работали экскаваторы, прокладывая магистральные каналы, а в дальнем углу сенокосники вершили стога, то буквально ожил: его взгляд переместился на поля, с них на стройку, где ныне было многолюдно, и Андрей Егорович неожиданно подумал, что все это начато им и этого не остановить, даже если он уйдет. Вместе с тем он понял, что всю жизнь готовился к беспокойной председательской доле, хотя и пробыл в армии от звонка до звонка двадцать лет, но постоянно думал о хлебном поле, о деревенской околице и, наверно, вовсе не потому поступил на заочное отделение механического факультета сельхозинститута, что институт был поблизости и офицеру, связанному с техникой, как раз годилась специальность инженера по машинам, а потому, что сызмальства готовил себя к полю, оно постоянно занимало его мысли и тянуло к себе.

Взглядывая на стройку и поля, он больше не завидовал коневскому отставнику, хотя и не осуждал его — каждому свое.

— К их дому прямо? — спросил Алексей.

Низовцев молча наклонил голову. Время было за полудни. Как он и предполагал, Маша была дома. Она стирала в коридоре.

— Петровна, выйди, посиди с нами на крылечке, — сказал Низовцев в распахнутую дверь.

Маша вышла босая, в слинявшем платье и клетчатом с нагрудником фартуке, пахло от нее мылом, стиральным порошком и чем-то домашним. Он почему-то подумал, что, наверно, с ней хорошо будет мужу.

— Что, Андрей Егорыч, опять куда-нибудь ехать? Не поеду я, Чайка больная, сосок никак не заживает, не знаю, чем и лечить.

Села на крыльцо, подперла в сухоте лицо кулаком. Светлые волосы, рассыпанные по плечам, напоминали ряды ржаной соломы на коневском поле.

— Угадала. В Москву, Маша, на выставку.

— В Москву? — глаза живо вспыхнули, она выпрямилась и, закинув руки, голые по локти, стала собирать волосы в пучок.

— Да. Послезавтра ехать.

Руки ее опустились, волосы рассыпались опять, ссутулившись, подперла лицо.

— В Москву хочется, но коров некому доверить.

— Думай.

— Андрей Егорыч, если бы вы мать мою попросили недельку поработать? Я сама не уговорю, а вы сможете. А, Андрей Егорыч? Чайка ведь больная.

В ее голосе звучала такая просьба, что отказать было нельзя.

— Она справится?

— Я Костю Миленкина попрошу ей помочь. Андрей Егорыч, если мать согласится, я поеду. Так хочется!

Низовцев сказал шоферу, чтобы крутил баранку на ферму. На стройке был кирпич, был цемент, была кровля, дел хватало и каменщикам, и бетонщикам, и кровельщикам. Оставив «газик» у сторожки, он прошел к кормоцеху, позвал Семена Семеновича и Прасковью на лужок. Те спустились с лесов быстро.

Он пожал поочередно им руки и кивнул каменщику на Прасковью:

— Как она, Семен Семеныч, наловчилась?

Прасковья была в старой одежде, щеки и лоб припудрены кирпичной пылью, из-под захватанного руками платка выбилась прядка волос, тоже выпачканная кирпичной пылью, но круглое лицо, обожженное до черноты солнцем, было веселое, довольное.

— Коли кирпич есть, сразу наловчишься, — ответила она за Семена Семеновича.

— Так я и думал, — сказал Низовцев. — Ты извини, Прасковья Васильевна, что у нас не совсем ладно вышло. Горяч бываю, после ругаю себя.

— Да я все забыла, Андрей Егорыч. Наверно, оба мы тогда погорячились.

— Ну да ладно. Сейчас о деле, извини, что напрямик: некогда ни вам, ни мне — под Тетюши ехать надо, рожь глядеть — в Коневе жать начали.

— Начали? — с просветленным лицом спросила Прасковья. — Оно теперь только поспевай, хлеб ленивых не любит.

— Да, начали, — подтвердил Низовцев. — Дочь твою в Москву на выставку посылают, надо бы ей съездить.

— Пусть едет.

Андрей Егорович откашлялся.