Показались красные вагоны станции Урочной. Свистнул резво маневровый паровозишко. Тревожно шевельнулось: неужели все-таки придется выступать, — и опять ничего не вспомнилось из написанного.

Миновали шлагбаум. Под колесами, тяжело пересыпаясь в глубоких колеях, захрустел песок; промелькнуло несколько деревянных домов, за ними начался лес. Маша знала, что праздник животноводов будет проводиться в Уроченском лесу, на большой четырехугольной поляне.

Впереди замаячил просвет, а скоро появилась и сама поляна, посреди которой была наспех сколочена сцена с навесом и стояло несколько рядов скамеек. Под деревьями, по краям поляны, было много грузовых и легковых машин. Около ларьков и дымящихся жаровен с котлетами толпились люди. Алексей провел «газик» в тень осин. Маша вместе с мужчинами пошла на поляну.

— Я погляжу, как коров устроили, — сказала она и побежала к калде.

С Малиновской фермы сюда, на выставку, привезли Зарю и Ласку, третью рекордистку Чайку оставили дома, правда, она давала молока больше, чем Заря, но три дня назад где-то поранила сосок. Около коров дежурил Трофим Кошкин, ему ныне поручили быть скотником.

— Ты их поил? — спросила Маша, останавливаясь и недоверчиво присматриваясь к Трофиму: все-таки муж Анны Кошкиной, а напоказ привезли коров не Анны.

— Поил, поил. И еще попою, я что, не знаю, что они пить хотят, даю вволю. — Трофим был необычайно словоохотлив.

Маша насторожилась: не выпил ли, не набедокурил бы, но Трофим был крепок. Она, надев халат, прошла к коровам, погладила Зарю и Ласку.

Мимо шли люди с добрыми улыбками, были и такие, что останавливались и принимались расспрашивать о коровах. Маша с охотой рассказывала, а коровы, забирая из кормушек сочную траву, согласно мотали головами, как бы подтверждая сказанное о них.

Маша похлопывала Зарю по мощной холке и говорила усмешливо:

— Маленько поозоровывает, не любит слушаться пастухов: без вас все знаю, по-своему хочу делать. У коров за командира, нынче пасут без нее, пастухам облегчение.

— Вымя чуть ли не до земли, — заметила пожилая женщина.

— Чего, чего, — отозвалась Маша, — а о молоке она позаботится, еды себе найдет. Моя мать умеет растить коров.

— Значит, у тебя наследство от матери?

— Мама четверть века на ферме проработала, она…

— Маша! Антонова! Тебя зовут!

То кричала Нинка Коршунова. Легкая, быстроногая, она бежала вдоль коровьего ряда. Маша кинула халат на руки Трофима Кошкина. Шустрая Нинка сверкала молдаванскими глазками и, запыхавшись от шалого бега, выдохнула:

— Тебя первый секретарь зовет. Ты в президиуме будешь сидеть. Машка, смотри, нахваливай нас всех!

Нинка подняла кулачок и побежала занимать место на скамейках. Маша издали видела, что Низовцев разговаривает с первым секретарем райкома. Низовцев пред-ставил ее:

— Вот наша Антонова, Сергей Мокеич.

Сергей Мокеевич пожал ей руку, а Низовцев вдруг заторопился к скамейкам. В вышине прохрипел репродуктор, и густой бас, откашлявшись, объявил:

— Внимание! Открываем совещание животноводов, просим присутствующих занять места!

Сергей Мокеевич взял Машу под руку и повел на сцену, она попыталась высвободить руку, намереваясь сесть на задний ряд, но он удержал и усадил Машу рядом с собой, по другую сторону сел громоздкий мужчина. Оказавшись между двумя солидными людьми, она, смирясь, притихла, поглядывая исподлобья. Делегация Кузьминского колхоза устроилась на дальней скамье, но острыми глазами Маша разглядела, что Дуся и Нинка шептались и чему-то весело смеялись. Анна Кошкина сидела чинно рядом с Низовцевым, по левую руку которого расположились кузьминские: главный зоотехник Матвеев, медно-красный Никандров, Соня Птицына, лучшая доярка кузьминской фермы рябая Аксюта и Галя Мамина, хохотушка и отчаянная плясунья. Нинка ездила в Кузьминское на комитет комсомола и привезла новость: Никандров до армии в Угарове встречался с Соней Птицыной, куда та ездила гостить к тетке. Демобилизовавшись, он поступил на работу в Кузьминское, чтобы быть ближе к Соне. Сейчас Никандров что-то говорил, Соня слушала его, и две длинные косы, казалось, оттянули ее голову назад. Грошев, видно, опоздал, и на скамье места не досталось, он стоял позади и, приложив к уху руку, слушал с улыбкой разговор Низовцева с Матвеевым.

Маша завидовала своим, там было вольно, а тут с обеих сторон сковали, даже боязно повернуться.

Доклад делал объемистый крепыш, начальник районного управления. Лысина его, на которой постоянно вскипали бисерные капельки пота, краснела, блестя на солнце. Время от времени он прикладывал к ней кипеневой белизны платок, как промокашку к тетрадочному листу. Однажды Маша нечаянно посмотрела на скамейки, и ей неожиданно почудилось, что все смотрят не на докладчика, а на нее, она поспешно отвела от скамеек взгляд, но от ложного чувства не могла отделаться, оно не проходило до тех пор, пока начальник не сказал, что в жизни района родилось новое движение, оно появилось не случайно — сама механизация толкает человека на повышение производительности труда. Он заговорил о почине ее, Марии Антоновой. У нее рдело лицо, не то чтобы было стыдно чего-то, но как-то было неловко и в то же время очень хорошо.

После доклада Сергей Макеевич, поднявшись, произнес:

— В прениях слово предоставляется…

У Маши похолодело внутри, затем сердце громко, громко застучало, но секретарь назвал какую-то мудреную фамилию, Маша задышала ровнее. Затем назывались другие фамилии. Она решила, что ее не потревожат.

Голос Сергея Мокеевича грохнул громом:

— Слово имеет доярка Малиновской фермы Антонова Мария Петровна!

Отодвинув свой стул, он посторонился.

— Пожалуйста!

Маша устало поднялась, прошла к трибуне одеревеневшими ногами. На задней скамье застыли в ожидании, лишь нетерпеливая Нинка подставила ко рту сложенные трубкой ладони и что-то подсказывала. Наверно, это и вывело Машу из оцепенения.

— Что вам сказать? — начала она охрипшим голосом — в горле пересохло. Сидевший рядом с трибуной начальник управления подал ей стакан воды. Она отпила два глотка, малость полегчало. Положила на трибуну голые загорелые руки, посмотрела не на ряды скамеек, а туда, к калде, где стояли ее коровы, припомнила недавний разговор с незнакомыми доярками, что не дала Нинка докончить, и продолжила его:

— Когда я нынче была около своих коров, то стала рассказывать про свою мать, но не докончила. Доскажу. Малиновка наша — небольшие выселки. Раньше домов пятьдесят было, теперь, поди, не больше сорока осталось. Почему? Живем на отшибе. Но я не о том. О матери опять скажу. Мама моя всю жизнь прожила на выселках, с самой войны на ферме. Ну, мастерица, конечно. Она меня доить учила. Да кто давно работает на ферме, должны ее знать. Антонова она, Прасковья Васильевна! Может, знаете?

— Как не знать! — раздалось с разных мест.

— На совещаниях встречались!

— Коровы матери у меня. Вот так. Три года назад она мне своих коров отдала, себе набрала первотелок, хороших коров из них выходила, да вот получилось так… ушла с фермы. Ну, жалко мне ее молодых коров стало, взялась и их заодно доить, так сорок получилось. А что? Аппаратами доить можно.

— Твоя мать больная?

— Я сказала, четверть века на ферме проработала, устала, значит. Надо ей отдохнуть, отдохнет… Впрочем, ничего не скажу, может, вернется, может, нет… У нас в Малиновке скукота, все разнообразие, что поругаемся между собой. Наш председатель говорил мне дорогой про дворы, что у нас строят, про механизацию, что будет, про кормоцех — все для коров! А для нас что? Не сказал председатель.

Она забыла всех, помнила и видела только женщин, что знали ее мать и интересовались ее судьбой, она смотрела в тронутые морщинами их лица и рассказывала только им.

— Это точно, — поддержали они.

— У нас до фермы два километра, в день три раза сходишь — шесть километров, а зимой, в пургу, когда дорогу заметает, — от одной ходьбы устанешь. Конечно, молодежи все одно хочется повеселиться. Негде. Был у нас клубишко, пятистенная крестьянская изба, можно было попеть, поплясать, книжку почитать — сломали; сказали: ветхий, не стоит ремонтировать. Обещали к зиме двухэтажный дом построить, не строят: наш председатель кирпич того дома на коровник истратил. Так и живем.