— Теперь подавай ей лошадь, — не совсем одобрительно произнесла Варвара.

   — Придётся мне расстаться с моим любимым Кумберленом, — усмехнулся князь Репнин.

   — А что? Отличная будет из Вареньки амазонка, — подхватил Алексей. — Ребёнок только открывает мир, наполненный для него новым и неизведанным. И следует способствовать тому, чтобы этот мир был многоцветным и многозвучным, ярким, разнообразным.

Так же, как Варвара, совсем недавно растерялась и Анна, когда он из очередной поездки прислал Алеханчику живого лося. В письме, адресованном «Милому Алёшеньке в собственные ручки», предупредил: «Помни же, мой милый Алехаша, и сам близко не подходи, и маму не пускай».

А когда поехал в Крым, оттуда прислал письмо: «Я нашёл здесь для тебя маленького верблюжонка, ослёнка и также маленькую дикую козу, но жаль, что мне нельзя будет взять их с собой в бричку, а надобно будет после послать за ними. Маленького татарника я ещё не отыскал, который бы согласен был к тебе ехать».

В письмах папочка всегда чуть-чуть улыбался. Но Алёша знал, что он очень серьёзно относится ко всем его делам. И если что-то следует высказать прямо, то папочка никогда не спрячется за смешок.

Не понравилась, оказалась слабой басня Алеханчика про льва и мышку, и папа не скрыл своего разочарования, но тут же пообещал в точности разузнать все повадки зверей и рассказать о них Алёшеньке. Как же можно передавать чувства персонажей басни, если тебе доподлинно неизвестен характер и особенности поведения, положим, льва или слона?

Ах, как было увлекательно слушать рассказ папочки, когда, возвратившись из Петербурга и раздав подарки Алёше и маме, он вечером зазвал их к себе в кабинет и начал:

   — Я нарочно ездил в Петербург смотреть зверей, чтобы сегодня рассказать о них. Они очень хороши, и я желал, чтобы ты, Алеханчик, их видел. Там есть два льва...

Алёша сидел неподвижно, широко раскрыв глаза, пытаясь не пропустить ни слова. Оказалось, львы эти — один старый, другой молодой. У старого льва в клетке сидит маленькая собачка, беленький шпиц, которого лев очень любит. Когда льву принесут кушать, так собачка всегда бросается на кушанье, и лев ни до чего не дотрагивается, пока она не наестся. Недавно лев был очень болен, и собачка его караулила и никого к нему не допускала.

   — На эту пару очень весело смотреть, — сказал папа. — Ещё там есть несколько тигров и леопардов, которые очень сердиты, и белый медведь, который совсем не похож на нашего медведя. Он очень зол, и ему досадно, что в комнате слишком для него тепло, потому что он привык жить на ледовитом море, где всегда холодно и где он беспрестанно сидит на льду. Здесь он всё качается из угла в угол.

Петербургский зверинец, как сказал папа, представляет собой дом, в котором четыре комнаты. В первой комнате львы, тигры, леопарды, белый медведь и гиена, которая чрезвычайно зла и беспрестанно бросается на решётку и хочет кусать людей. Во второй комнате множество разного рода обезьян. Они пресмешные, всё коверкаются и делают гримасы. Ещё есть в той комнате шакал, маленький зверь с большую кошку, который тоже очень сердит. В третьей комнате в большом стеклянном ящике две змеи. Когда они не голодны, то очень смирны, их можно даже взять в руки.

   — В самом деле? — вырвалось у мальчика.

   — Конечно, — ответил рассказчик. — Представь себе, что я самую большую змею хватал за голову и вытаскивал из ящика, и она мне ничего не сделала. Однако надо тебе сказать, Ханочка, что это не такие змеи, которые водятся в нашем лесу. Наши, кроме ужа и полоза, ядовиты, укус их может оказаться смертельным, если немедля не обратиться к доктору. Те же змеи, коих я брал в руки, безвредны. Они крупные и называются удавы. Впрочем, удав, если он голоден, может обвиться кольцами вокруг быка и его задушить, чтобы затем проглотить и насытиться на несколько месяцев... Ну-с, тут же в комнате четыре молоденьких крокодила, которые не более четверти аршина каждый. Я тоже их брал на руки. В четвёртой комнате есть страус и очень много разных попугаев, которые все очень шумят, кричат, свистят и болтают так, что иногда уши зажать надобно. Но лучше я расскажу о слоне, которого я видел в другом месте...

Это оказался удивительный рассказ, в который прямо трудно было поначалу поверить. Представьте себе огромного, высотой почти с целый дом, слона, который настолько умный, что если ему прикажут, так он станет на колени или ляжет на спину и ноги кверху подымет. Дадут ему ружьё заряженное — он схватит его хоботом и выстрелит. Если бросить платок, то он его подымет и принесёт. Подле него стоит кружка, он берёт из рук посетителей деньги и кладёт их в кружку.

   — У меня, — закончил папа, — слон запросто вынул хоботом гривенник из жилета.

   — Уф! — только и смог вымолвить Алёша. — Хоть бы одним глазком взглянуть мне самому на проделки этого слона!

   — Что ж, подрастёшь ещё немного, и мы все втроём поедем в столицу. Но пока, я полагаю, мой рассказ о животных может принести тебе пользу.

   — Конечно, папочка, я больше не буду спешить заканчивать свои стихотворения, а лучше буду стараться их прилежно отделывать. — И открыто, доверчиво посмотрел на папа: — А можно будет напечатать мои стихи в книжке?

   — Хм! — улыбнулся папа. — А ты не обидишься, если кто-либо тебя раскритикует? Я, признаться, пуще всего боюсь выйти к публике самонадеянным и незрелым.

Увы, не одним педагогическим, нравоучительным пассажем выглядело признание Перовского племяннику — вёз в бауле в столицу первую свою повесть и сгорал от стыда и неуверенности. Ладно бы отвергли, не напечатали, а то засмеют, пальцами станут показывать: «Гляди, с суконным рылом, а туда же, в калашный ряд!»

Приехав в Петербург, никому не показался, а нанял переписчиков, засадил их под замок, велев поставить перед каждым хлеб, лук и соль. Из штофа приказал дворецкому наливать лишь по маленькой, чтобы не захмелели, а лишь для сугреву и поощрительности ради. Сам за эти дни издёргался до того, что, когда взял в руки чистые, беловые копии, всякая чувствительность и способность к переживанию его уже начисто покинули, как говорится, перегорели, и он махнул рукой: э, была не была!..

По лестничным маршам Аничкова дворца кинулся вверх стремглав, как мальчишка, ощущая спиной укоризненные взгляды стоящих на часах гвардейцев и трёхаршинных лакеев в ливреях с галунами по всем швам.

В комнату брата даже не заглянул, а прямо к Василию другому, Жуковскому.

Из-за высокой конторки глянуло задумчиво-приветливое и несколько изумлённое лицо поэта:

   — Не часто же ты, Алексей, балуешь меня своими посещениями. Ну, проходи, располагайся. Сейчас прикажу чаю. А я, видишь, готовлюсь к уроку с моей любезной ученицей...

Алексей знал, как прилежно, даже влюблённо относится Жуковский к своим обязанностям преподавателя. И особенно теперь, когда сам стал, по сути дела, воспитателем племянника, вполне понимал и разделял его увлечённость.

Да, бывшая принцесса Шарлотта, а ныне великая княгиня Александра Фёдоровна, говорил Жуковский, особа высокопоставленная, она молода и пытлива. Что ж, тем лучше. Сделать из неё человека высоких мыслей и стремлений — разве не великая задача? Труды окупятся вполне. Может быть, ей представится возможность воздействовать на общество, и тогда добрые семена, посеянные на уроках словесности, отзовутся добрыми делами.

Однако не все понимали увлечённость Жуковского. Брат Василий утверждал, что, на его взгляд, Жуковский теперь полностью потерян не только как поэт, но и как некогда душевный друг.

Однажды чистый пустяк в их придворной жизни едва не привёл к разрыву. В семье великого князя Николая Павловича был танцевальный вечер, на который съехалось немало приглашённых, в том числе детей, для которых и было устроено торжество. Великая княгиня по нездоровью отсутствовала, но через несколько дней на уроке спросила своего учителя, как, по его мнению, прошёл вечер. Жуковский сказал, что все очень веселились, однако в танцах он не участвовал, а вот Перовский много плясал и корячился с детьми, то есть выделывал такие па, которые смешили детей до упаду. Александра Фёдоровна, встретив адъютанта своего мужа и ещё недостаточно хорошо зная русский язык, спросила, как это он, по словам Жуковского, был на вечере «раскорякой». Перовский тотчас кинулся к другу и, не дав ему возможности объясниться, резко выкрикнул: «Дурак!» Жуковский тоже вспылил и показал рукою на дверь: «Пошёл вон!» Лишь через некоторое время обоюдно огорчённые друзья пришли к примирению, по поводу которого поэт даже сочинил растроганные стихи: «Товарищ, вот тебе рука!..»