Дядя заметно разволновался, его холёное, значительное лицо вельможи даже покрылось красноватыми нездоровыми пятнами. Да и что удивительного — говорил будто отвлечённо о государственных мужьях, а в уме держал, конечно, свои собственные действия и поступки. Это он, в своё время министр внутренних дел, являлся одним из главных администраторов России, от умелых и продуманных распоряжений которого зависел успешный ход дел во всех городах и весях обширной империи.

Чему-то улыбнувшись в своих мыслях, дядя вдруг вспомнил, как в восемьсот сорок пятом году он представил императору Николаю Павловичу записку «Об уничтожении крепостного состояния в России». Ту, над которой трудились Даль и Тургенев.

   — И знаешь, какая на меня появилась карикатура в Москве? Может, встречал — тень Пугачёва идёт, опираясь рукой на плечо министра внутренних дел Перовского! Литератор Белинский скорее, чем иные государственные деятели, разобрался, в чём суть предлагаемых мною мер. Перовский, писал он, думал предупредить необходимость освобождения крестьян мудрыми распоряжениями, которые юридически определили бы патриархальные, по их существу, отношения господ к крестьянам и обуздали бы произвол первых, не ослабив повиновения вторых. Правда, кончил он так: «Мысль, достойная человека благонамеренного, но ограниченного». Ну, ясное дело, Белинский к революции звал, для него всё было просто. А как можно было провести в жизнь без всяких потрясений мою мысль: освободить крестьян с землёю, если и по сей день — ни тпру ни ну? Верю: реформа будет проведена, несмотря на то что одни запугивают тенью Пугачёва, другие обвиняют таких, как я, в ограниченности. А я дальше многих, даже так называемых радикалов, вперёд смотрю — что надо сделать, прежде чем волю крестьянам объявить? Это ведь не просто — жили век за веком эдак, а ныне — так. Государство — не дышло: тут сто раз отмерь, прежде чем повернуть, а то вмиг Россия с сумой пойдёт.

Лев Алексеевич, отбросив красивую голову чуть назад, стал загибать на руке один палец за другим, перечисляя меры, которые он настойчиво советовал перво-наперво провести в России, предваряя ими ликвидацию крепостного права:

   — Первое — улучшение системы местного управления. Второе — создание повсеместно полиции и судов, куда ставшие свободными и полноправными крестьяне могли бы обращаться для защиты своих прав и нахождения справедливости. Третье — устройство и управление налоговой системой и повинностями, денежными и натуральными. Четвёртое — меры по обеспечению занятости той части крестьянства, которая не способна заняться землепашеством, — разные дворовые, лакеи, казачки, белошвейки и тому подобное. Чтобы пристроить их, дать полезные занятия, следует озаботиться развитием самых разных производств, торговли и промышленных отраслей...

Пожалуй, никогда ещё Толстой не слушал с таким вниманием дядю Льва. Пришёл к нему, казалось, с ясным ощущением своего превосходства, с убеждённостью, которой, думал он, ничего нельзя было противопоставить, а туз — строгая логика и выводы, с которыми нельзя не согласиться. Да нет, не нравоучения исходили от дяди-министра. Он свободно и легко рассуждал вслух, как, наверное, делал не часто, поскольку, видно, и он по-своему был одинок в своём окружении и не каждому мог открыть душу.

   — Государь поведал мне о твоём с ним разговоре, — сказал Лев Алексеевич. — Тут вот я с чего начну. Бенкендорф, Нессельроде... Ну, Дубельта ты знаешь не просто по фамилии... Каждый из них — хитрая бестия, норовящая всегда в обход, а вместе — силища. Как повелось, должно быть, ещё при Анне Иоанновне, если не ранее, — вокруг трона засилие немцев. Не в науке, искусстве, где талант — истинное достояние, а в администрации, где, считается, ничего не надо знать, а лишь иметь гибкую спину для бессчётных поклонов... Так вот, чтобы таких никчемушек, которым лишь бы всё наше давить да прижимать, оттеснить от православного трона — тоже ведь и сила, и ум, и упорство, и даже хитрость были необходимы... Не хочу хвастать и преувеличивать своих заслуг, но с «немецкой партией» я немало посоперничал. Губернаторы на местах, сенаторы здесь были моей опорой. И не думай, что кичлив, но негласным званием «вождя русской партии», что мне присвоили единомышленники, горжусь не менее графского титула, полученного мною — не в укор тебе — не в пелёнках, а уж на излёте, считай, жизни за верную службу России. Так вот — к словам императора, сказанным тебе: кто окажется рядом с ним, если те, на которых он хочет положиться, да к тому ж из числа русских, не немчиков загребастых, сыграют ретираду?..

Наверное, всё, что говорил дядя, было правильным, выстраданным им, ставшим делом его жизни. Но являлся ли его путь единственной стезей служения отечеству? Когда-то и Василий, и Лев Перовские принадлежали к военному обществу — одному из первых тайных объединений, в которых зародились идеи, приведшие их тогдашних товарищей под картечь на Петровскую площадь. Почему братья оказались по другую сторону в тот роковой день?

Не потому ли, что ещё до восстания они были уже при дворе, рядом с царём, и знали: не перешибить? На их глазах рухнул декабризм — один из путей к свободе. Но самый ли верный и достижимый? Не вернее ли другой — каждому стремиться стать свободным в условиях несвободы?

А может, их вела и другая мысль: тайное общество — не ход. Тайна и останется тайной, поскольку ты, боясь себя обнаружить, станешь скрывать образ своих мыслей перед друзьями, перед обществом, перед тем же государем. И что проку, если обо всём — лишь между собою? Правду надо передавать тому, кто всеми управляет. Правду надо говорить царю. И чем эта правда горше — тем необходимее ему о ней говорить. Но для сего надо самому стать внутренне свободным и независимым, чтобы не выгоду свою искать — преследовать пользу отечеству.

Должно быть, так выстроили свои линии жизни братья Перовские, размышлял сейчас Толстой. Но разве и он не преследует тех же высоких и благородных целей? Он лишь не желает, чтобы где следует — хитростью, где необходимо — осторожно мимо подводных камней и скрытых опасностей. Он хочет так, как умеет, как велит ему сердце — по-рыцарски прямо.

И всё же у него иной род служения — искусство, что бы ни говорили о его личных качествах государь и другие, даже самые близкие ему, люди.

А может, и он всё же способен принести пользу тем, кого, например, притесняют за раскольничью веру?

Далее Курска, если бы лёг снег, ничего лучше, практичнее санного пути и нельзя было вообразить.

Но, несмотря на декабрь, снег здесь ещё не выпадал, и до самого Кременчуга — считай, вёрст на пятьсот — лежала непролазная топь.

   — Ваше сиятельство, куды ж в такую непролазь? — кручинились ямщики. — Да, знать, дело ваше важнеющее, если неделю-другую не можно вам переждать.

А пережидать было никак нельзя даже ни дня, ни часа — в Крыму умирал дядя Василий Алексеевич.

Тяжёлым — горше не придумаешь — выдался для Толстого последний год: 10 ноября прошлого, 1856 года умер дядя Лев Алексеевич, 2 июня нынешнего скончалась матушка, и вот, знать, впереди могила ещё одного родного человека.

У гроба матери он провёл целую ночь. И не один, вместе с отцом Константином Петровичем.

Так уж случилось: Анна Алексеевна, порвав с мужем, навсегда уехала от него, и сын более не встречался с отцом.

С дядей, братом отца, талантливейшим художником-модельером Фёдором Петровичем, он сохранит родственные связи, и они станут добрыми друзьями. Но не так с отцом. Видимо, тут сказалась воля властной матушки. Однако у её гроба и произошло свидание с родителем, уже дряхлым, тоже заканчивавшим, увы, свой земной путь.

Теперь зовёт дядя, любимый дядя Василий, самая последняя связь с родной кровью.

Проскочили Николаев, дальше пошёл сносный, сухой путь, а уже к Симферополю и от него к морю экипаж летел птицей, как только позволял горный серпантин.

Вокруг стояли деревья, почти сплошь зелёные, кусты, покрытые цветами, а морская гладь, мелькавшая внизу, среди скал, сверкала на солнце изумрудом. И казалось невероятным, что где-то здесь, среди этой пышной природы, угасает некогда сильная и могучая человеческая жизнь.