Предводитель губернского дворянства Квитка настаивал записать: шествие открывают помещики. Они — цвет здешнего дворянства.

   — А господа университетские профессора, они не цвет губернии? — обратился к Квитке Перовский, не полагая в себе до сей минуты ни малейшего намёка на драчливость.

У Квитки отвисла челюсть — заезжий петербургский чиновник да со своим уставом в их монастырь!

   — Не бывать тому, чтобы цифиркины да Грамматиковы шли в первых рядах, где положено лишь столбовым и потомственным! — распалялся предводитель.

   — А вот бывать! — раззадоривал себя и Перовский. Ему показалось, что наконец-то он нашёл дело в этом провинциальном, заштатном, хотя и университетском городе. Как ни печален был повод поднять роль науки, но и его не следовало упускать. Однако как перешибить этого упрямого хохла? Ха, он и сам хохлацких, казацких кровей — не взять ли хитростью, этим второстепенным, но в данном случае важным качеством ума? — А если пойти попарно? — миролюбиво глянул в глаза Квитки. — Положим, представитель помещичьего сословия — и университетский преподаватель, тоже ведь дворянин?

Густые, как опахало, ресницы на широком, толстом и красном лице предводителя растерянно заморгали:

   — Чтобы рядышком, рука об руку?.. Как же не можно? Це дуже гарно буде, кажу...

Великий князь Николай Павлович до сего, четырнадцатого, дня декабря 1825 года в царском семействе лишь один из трёх братьев почившего государя, отныне, волею народа и Божией, как сказано в манифесте, — император всея России...

Первыми ему присягнули члены августейшей фамилии, личные адъютанты полковники Адлерберг, Перовский и Кавелин, а также министры и генералы, оказавшиеся этой ночью в Зимнем дворце.

Но в Зимний уже просочилось: в гвардейских полках брожение — две недели тому назад присягали Константину, а теперь — вона! — новый царь. Как сие понять, чем объяснить? — требуют служивые в ротах и батальонах.

А выйдет из подчинения гвардия — зашатается опора, на коей весь трон.

Василий Перовский, как и другие двое императорских первых слуг, — на коня и к полковым командирам: быть во дворце, невзирая на полночь, тотчас.

Высокий, поджарый, с широкой грудью и решительным, но бледным лицом молодой император вперил в каждого полкового начальника холодный взгляд.

   — Сегодня я вас ещё прошу — завтра буду приказывать. Головой ответите за порядок в войсках: чтобы к рассвету все были приведены к присяге...

Не спал новый монарх, не спали его адъютанты, не спали казармы. И казалось, бодрствовала вся столица.

Жуковского, только тот успел протереть глаза и сунуть ноги в башмаки да набросить на плечи мундир, Перовский почти силком вытолкал из Аничкова дворца и, втиснув в возок, привёз в Зимний:

   — Василий, государь не в себе. Посему — спешно в дворцовую церковь и присягай!

Над каменными громадами домов ещё не обозначился слабый, мутный, как бывает середь зимы в Петербурге, рассвет, а в Зимнем уже столпотворение. В коридорах сенаторы в мундирах с золотым шитьём, фрейлины и статс-дамы, высшее духовенство. Одни спешили в дворцовую церковь, другие, как и Жуковский, совершив уже присягу, растекались по комнатам, образуя в потоке движения воронки и омутки, какие встречаются на реках в бурное половодье.

Лавируя между людскими омутками, Жуковский пробился к парадным дверям. Не решаясь выйти из них на снег в башмаках и без шубы, краешком глаза в распахиваемой пасти дверей ухватил необычную, потрясшую его картину. Вся площадь перед дворцом кишела народом — кто в чиновничьих шинелях, поддёвках и тулупах, а кто в сермягах и армяках — чернь.

Толком во дворце никто ничего не знал. Лишь ползли один другого невероятнее и страшнее слухи: такого-то генерала уже застрелили, иного растерзали живьём, а толпа, вооружённая кольями, топорами и вилами, сгрудившаяся у подъездов, вот-вот ворвётся в покои дворца, подмяв под себя стражу.

Одно только, многократно повторенное, казалось похожим на правду: войска взбунтовались.

Не все, конечно, полки вышли из повиновения. Присягнули Измайловский, Преображенский и Финляндский, конная гвардия, зато в лейб-гвардии Московском и лейб-гренадерском полках, в гвардейском морском экипаже нижние чины, возбуждённые некоторыми офицерами, разобрали в казармах ружья и патроны, с развёрнутыми знамёнами двинулись на Петровскую площадь, к Сенату, отказываясь присягать новому царю.

Снаружи в дверь, в клубе морозном, в одном лёгком мундирчике — Карамзин. Увидев Жуковского, обрадованно протянул руку:

   — Выбегаю уже второй раз. Это ещё не мороз — заморозок. Всего восемь градусов на термометре. Но может обернуться и похлеще — стихия, она ведь непредсказуема! Помнишь, осенью прошлого года Нева неожиданно вышла из берегов. Небывалое за многие лета наводнение! Газеты писали: река унесла с собою в залив шесть сот утопших, наделав неисчислимые убытки.

В кофейного оттенка глазах Жуковского — неприкрытое беспокойство:

   — Так вы полагаете преднамеренность событий?

Николай Михайлович прищурился, понизил голос:

   — Память некстати подсказала сейчас, дорогой Василий Андреевич, ведомые и тебе некоторые речи в «Арзамасе». Да-с... Немало горячих, но заблуждающихся голов хотели бы уронить троны, чтобы на их место навалить кучи журналов.

   — Воплощение благородства — и вдруг способность к такому? Да я за каждого из них готов...

   — Не поручайся. Заблуждения нынешних молодых людей, увы, суть заблуждения нашего века. Вот в чём вопрос!.. Ну-с, я к императрице-матери. Долг христианина укрепить сердце страдающего.

   — И я с вами, Николай Михайлович. В такой час нельзя сложа руки, хоть одну боль, да утишим.

Вниз по лестничному маршу — быстрым шагом, чуть не вскачь — в мундире Преображенского полка молодой император, а за ним Адлерберг, Кавелин, Перовский, свитские генералы, тоже налегке, без шинелей. Мимо почтительно расступившихся — в дверь, наружу.

Жуковский чуть не бросился вдогон, подумав вдруг: а не скажет что и на сей раз Василий Перовский? Но кто в такой сумятице может ведать определённое?

Положение и впрямь складывалось такое, что ни адъютант Перовский, ни даже сам император со всем его ближайшим окружением не в состоянии были теперь определить, что происходит. Известно было одно: у Сената Московский полк сомкнул каре, ощетинился штыками и дулами ружей. К ним, мятежникам, и следовало сейчас идти императору и свите.

Всё пространство от Зимнего до Адмиралтейства — людское море.

Царь выпятил грудь, выхватив из-за обшлага манифест.

   — Я, Николай... волею Божией... — Голос его, обычно зычный, звучал невнятно, слова заглушались выкриками толпы.

Генерал Бенкендорф осторожно прикоснулся к руке государя:

   — Ваше величество, соблаговолите приказать разойтись...

Лицо государя дёрнулось, он недовольно повёл плечом, но мягко и настойчиво предложил собравшимся покинуть площадь.

Перовский стоял рядом и видел, каких усилий стоило Николаю Павловичу взять себя в руки, и он внутренне про себя восхитился волею императора, тем, как тог сдержал себя, даже не повысил голоса. Да, теперь, когда всё так серьёзно, не приказы и повеления, а сердечное обращение может свершить многое, чего не сделать никакой силой.

Толпа поредела, и в образовавшемся прогале Перовский увидел солдат-преображенцев, идущих строем. Николай тут же обратился к ним:

   — Готовы ли вы идти за мной, куда велю?

   — Рады стараться! — ответили молодцы.

Бледное, со следами синевы то ли от бессонницы, то ли от стужи лицо императора преобразилось.

   — Левое плечо, вперёд марш! — привычно, сам весь подтягиваясь, скомандовал он и во главе целого батальона двинулся к Адмиралтейству.

От стрелки Адмиралтейского бульвара как на ладони открылась заполненная войсками Петровская и вся запруженная народом Исаакиевская площадь, в центре которой поднималась церковь-новостройка, обнесённая забором. Дальше идти было рискованно.