Пушкин уезжал к новому, вынужденному месту службы и под присмотр надёжных государственных мужей в весёлом расположении духа.

А что надо молодости, если казна соблаговолила ссудить на дорогу тысячу рублей да в «Невском зрителе» и «Сыне отечества» тиснуты первые отрывки «Руслана и Людмилы» и вот-вот поэма выйдет отдельной книжкой!

Первое большое сочинение, задуманное и начатое ещё в лицее!..

Благородный Карамзин сделал для юного поэта всё, что мог. Настойчиво просил царя: «Из уважения к таланту». Но надо ли ему, заступнику, так — в письмах и беседах с друзьями — о его, Пушкина, как он выражался, «поэмке»: «В ней есть живость, лёгкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса: всё смётано на живую нитку»?

Нет, тут со своим кумиром Перовский никак не мог согласиться!

Алексей не провожал изгнанника — в мае пребывал в краях малороссийских.

И не был в Петербурге в марте, когда на своём портрете работы гравёра Эстеррейха Жуковский написал: «Победителю-ученику от побеждённого учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820. Марта 26». Такое не выскажешь, если стихи — «на живую нитку».

Завидовал Василию, брату, — тот не раз у Жуковского слушал, как читал поэму автор. Алексей же наизусть затвердил почти все строчки, когда в июле обзавёлся книгой.

Господи, что за прелесть оказалось сочинение! В нём и душа народной сказки, и занимательность рыцарских приключений, и аромат русской древней истории, которая будто сошла с недавних страниц Карамзина!..

Что же скажет публика, что — критика? Если уж на самого Николая Михайловича ополчались, тут юному, начинающему всего можно ждать.

К тому ж и сам историограф хотя не в печати, но плеснул уже масла в костерок...

Пожалуй, Алексей нашёл бы места, где стих хромает, слог не до конца отшлифован. Ждал, что кто-то в этом духе в печати и заговорит. Никто ведь ещё из соотечественников в таких молодых летах не подавал надежды, как Пушкин, сей гигант в словесности. И посему всё, что пойдёт ему на пользу, следует тактично и учтиво высказать.

Однако первые же отзывы — точно строгий допрос, который взялись учинять почтенные критики юному таланту.

Перовский получил свежий нумер «Сына отечества» и ахнул — не статья, а полная котомка вопросов, из которых один хитрее другого! Все — «зачем» и «почему». Зачем один герой поэмы сделал то-то, а другой — иное. Как, на каком, мол, основании? И в каждом вопросе — подвох, желание уличить поэта в невежестве и стремление его прилюдно высмеять.

Но вышел следующий нумер журнала — в нём ещё одна критика. Та, первая, подписана была: «г-н В», эта же: «NN». Но статьи словно близнецы по смыслу — тот же допрос с пристрастием, намерение посмеяться над поэтом.

А не хотите ли, господа учёные критики, сесть в лужу?

Нельзя не пожалеть, что в Петербурге нет самого автора, который мог бы удовлетворить излишнему и неумному любопытству вопрошателей. Что ж, он, Перовский, готов взять эту миссию на себя и постоять за сочинителя.

Ах, до чего Же «остроумный» вопрос задаёт критик поэту: «Зачем Финн рассказывал Руслану свою историю?» Хм, нетрудно догадаться — затем, чтобы Руслан знал, с кем имеет дело. Впрочем, старики обыкновенно бывают словоохотливы. А вы не согласны, господин критик, скрывшийся за двумя литерами «NN»?

Дальше — ещё «глубокомысленнее» вопросик: «Зачем Руслан присвистывает, отправляясь в путь?» Дурная привычка, господин критик, не более того. Не забудьте, пожалуйста, что вы читаете сказку, к тому ж ещё шуточную. Вот если бы автор сказал, что Руслан просвистывал арию из какой-нибудь оперы, то это, конечно, показалось бы странным, но просто присвистнуть, право, можно ему позволить...

Только к утру, исчеркав десяток листов, перебелил свою антикритику и не удержался, показал начальству.

Тургенев Александр склонился над сочинением, прыснул:

— А здорово ты его!.. Однако вот и следующий вопрос. Любопытно, каким манером наш уважаемый доктор словесности на него отвечает? «Как Людмиле пришла в голову странная мысль схватить с колдуна шапку (впрочем, в испуге чего не наделаешь!)?» — «Так точно, господин критик! Другой причины не было, и нам очень приятно видеть, что вы сами собою успели разрешить сей важный вопрос!»

Тургенев поднял глаза и обнаружил, что в кабинете стоят Воейков[23] и другие сотрудники и что листы, которые он уже прочитал, ходят по рукам.

   — Твой ответ, Алексей, непременно надо напечатать как отповедь критику «господину В» и этому «NN». Не возражаешь? Тогда я передам статью в редакцию «Сына», — произнёс Тургенев.

   — Не знаю... не знаю... Поэмка и в самом деле не лишена погрешностей. Стоит ли из-за неё ломать копья? — принимая учительский вид, сипло проговорил Воейков.

Александр Фёдорович не так давно был зачислен в департамент иностранных вероисповеданий, до этого же числился ординарным профессором русского языка и словесности в Дерптском университете, где и получил степень доктора. По годам он был лет на пять-семь постарше Перовского и Тургенева, но выглядел значительно старее. Тому причиной, может быть, была некоторая одутловатость в лице и неряшливость в одежде, исходивший от него запах крепкого табака и нередко — водочки.

   — Представьте, господа, что я не нахожу ничего смешного в вопросах критика и ничего очень уж остроумного в ответах многоуважаемого Алексея Алексеевича, — прочистив горло, продолжал Воейков. — Я сам не постигаю отдельных мест в поэме Пушкина, к примеру выражения «могильный голос». Не голос ли это какого-нибудь неизвестного нам музыкального орудия?

   — Голубчик Александр Фёдорович, — не сдержал смеха Перовский, — признайтесь, что вы воображаете, будто сказали острое словцо. Да как можно сего выражения не понять, если оно давно существует не только в нашем разговорном, но также в немецком и французском! Да вот вам из иностранных языков...

   — А такие пассажи, — перебил Воейков, — как «сладко продремав» вместо, наверное, «всё утро продремав» или «рыцарские перчатки»? Существовали ли они у рыцарей в ту пору?

   — Э, да вы, однако, не только профессор словесности, но и искусный антиквар, понимающий толк в древностях! — не сдержал иронии Тургенев. — В таком случае, будьте добры, объясните нам, если вам о том помнится, когда впервые возникли сии предметы не только мужского, но и дамского туалета, как перчатки?

Перовский тем временем состроил умилительную рожу за спиной Воейкова и, выйдя вперёд, воскликнул:

— А я, милейший господин Воейков, сделал сейчас прелюбопытное открытие: критик, спрятавшийся за буквою «В», с коим солидаризируется и «NN», —это вы! Не отпирайтесь! Полное тождество я легко установил по вашим теперешним вопросам — как две капли воды они из статьи в «Сыне отечества». Посему вам, учёный критик, я отвечу во второй своей статье, как только напечатают мою первую. Идёт? Причём наперёд долгом своим считаю объявить, что личности я не имею никакой ни против «господина В», ни против вас.

Только теперь, оказавшись на берегу тихой Судости, за добрую тысячу вёрст от Петербурга и за полтысячи от Москвы, граф Алексей Кириллович впервые отчётливо понял, что жизнь не просто остановилась, но обрела крутой обратный ход.

Здесь, в любезном сердцу Почепе, впервые за многие годы без страха подумал он, в давно желанном покое и одиночестве ему надлежит провести последние свои дни и здесь же лечь в мать сырую землю.

Из окон родового, ещё отцовской постройки, дворца, в два этажа возвышавшегося на высоком холме, виделся огромный, сбегавший террасами вниз к реке парк, а за ним — синее крыло неохватно протянувшегося Брянского леса.

Лес этот в водоразделе среднего течения Десны, сестры Днепра, издавна являлся границей между Украиной и Великороссией. К югу от могучих хвойных и дубовых рощ расстилались бескрайние, уходящие к жаркой Таврии, радующие душу вольностью и ширью малороссийские степи, а в северной стороне оставалась шумная, чуждая жизнь столиц, в которую он то лениво, с нехотью до сего времени погружался, то, ожесточаясь, её покидал.