Заметно стало, что из дальних углов сюда стянулись любопытствующие. Оказался рядом и Апостол Сергей:

   — Нам следует во главу угла своих рассуждений поставить ту самую мысль, которую высказал сейчас Никита: действовать, опираясь именно на силу закона, попираемого ныне властью. Верховная власть безнравственна уже потому, что она полагает: все права — на её стороне, а все обязанности — на стороне противоположной, где находятся остальные члены общества, включая и самые низшие классы, которые и за людей-то властями не почитаются.

Молодой прапорщик, начавший разговор, произнёс:

   — Страх — вот объяснение того, почему народ безмолвен, а власть деспотична...

Лицо брата Василия мгновенно вспыхнуло.

   — Больше всего в жизни презираю страх и слепое повиновение. Эти оба чувства недостойны ни разумных повелителей, ни разумных исполнителей.

Встал с кресла и, заложа руки за спину, сделал несколько шагов вперёд и назад Михаил Орлов. Сказал твёрдо, с некоей даже самоуверенностью, как и подобает генералу:

   — Ставя себя выше законов, государи забывают, что они тем самым ставят себя вне законов человечества! Да-с, господа, таков вывод, к коему нельзя не прийти.

Из дальнего конца гостиной донеслось:

   — Иными словами, генерал, вы полагаете: ежели деспот нарушает законы, сама история определяет нам путь к его устранению?

Другой голос вызывающе перебил:

   — Нет! Только не это! Моя рука никогда не подымется, чтобы пролить кровь.

   — Хорошо! — отозвался вновь Сергей Муравьёв-Апостол. — Тогда другая рука может в итоге пролить нашу кровь.

Орлов остановился возле кресла, но не сел:

   — Я закончу свою мысль. Если государи, как я сказал, ставят себя выше законов, невольно получается одно из двух: или сии законы справедливы — тогда к чему же не хотят и сами подчиняться оным? — или они несправедливы — тогда зачем они хотят подчинить им других?

«Не похожа ли сия мысль на «Вольность», что уже пошла гулять по обеим столицам?» — подумал. Алексей. Подобное уже не раз высказывалось самим Рейном-Орловым в тесном кружке «Арзамаса». Да раньше, раньше, ещё за границей, когда впервые встретился с ним, своим ровесником, первым вступившим в Париж и за это получившим генеральское звание. Ещё с тех самых пор запомнились Михайловы же слова: «Все народы европейские достигают законов и свободы. Более всех народ русский заслуживает и то и другое».

Впрочем, похожее тогда, в самом конце войны, высказывали и Тургенев Николай, и брат Николая Григорьевича Репнина, тоже молодой генерал Сергей Волконский.

Но тогда говорилось как о вожделенной мечте: вот если бы создать в России такое единение, такое политическое общество!..

А нынче, в этих стенах, что, как не тайное собрание? Да нет, откуда? Кто-кто, а Василий бы сказал...

На редкость невероятными совпадениями одаряет иногда быстротекущая жизнь, подумал Жуковский. Ещё вчера новый адъютант великого князя Николая Павловича был ему совершенно незнаком. Но стоило только услышать его фамилию — Перовский, как тут же выяснилось, что он родной брат Алексея. А дальше — уж совсем неожиданные и удивительные сочетания с его, Жуковского, собственной судьбой.

Во-первых, оказалось, что они тёзки, во-вторых, из одного, так сказать, гнезда — из Московского университетского пансиона, в-третьих, оба были в сражении при Бородине. И все эти переплетения несмотря на существенную разницу в возрасте на целых двенадцать лет.

Не понаслышке, не с чужих слов создавался знаменитый «Певец во стане русских воинов». Двадцатидевятилетний поручик вместе с воинами московского ополчения находился на левом фланге сражающихся. Вокруг летали ядра, пули, всё грохотало и гремело, охваченное тучами порохового дыма. Но то было не самое пекло, не самое грозное испытание. И даже приключения юного Петра Вяземского в той битве, когда под ним убили одну и ранили другую лошадь, не шли ни в какое сравнение с тем, что выпало в военной судьбе Перовскому Василию и что не могло не задеть впечатлительной натуры Жуковского-поэта.

Но более всего, вероятно, удивила Василия Андреевича общность их судьбы. Конечно, он знал от Алексея о графе Разумовском и о них, Перовских, его «незаконнорождённых».

И сам, разумеется, поведал о собственном родном отце, тульском помещике Афанасии Ивановиче Бунине, и о своей матери — бывшей пленной турчанке Сальхи, принявшей на русской земле имя Елизаветы Дементьевны. Записан же он был в управе как усыновлённый соседским помещиком, от которого и получил фамилию и отчество.

Не любили бередить свои душевные раны ни Жуковский, ни братья Перовские, но коль заходила речь о детстве — могла невольно выплеснуться и боль. И как ни прятали её за шуткой, за деланным вроде бы равнодушием, а беспокойное чувство нет-нет да неожиданно царапало сердце.

Отныне в Петербурге поэт, преподававший русский язык и словесность жене великого князя Николая Павловича — великой княгине Александре Фёдоровне, и адъютант этого князя жили в Анйчковом дворце и постоянно встречались друг с другом.

Молодой офицер, оказалось, любил и тонко понимал поэзию, с увлечением слушал стихи старшего товарища, столь знаменитого по всей России сочинителя.

И сам офицер знал наизусть немало баллад Жуковского и декламировал их с чувством.

Однажды, когда они, по обыкновению, вечером вдвоём сидели в комнате поэта, Перовский вызвался рассказать историю, которую он будто бы недавно прочёл в переводе с китайского.

   — Одна из провинций китайского государства, — начал вполне серьёзно Василий Перовский, — известна странным обычаем родителей, которые почти всегда оставляют детей своих с некоторого возраста совершенно на произвол судьбы, дают им какое-либо выдуманное имя и находят удовольствие в том, что через несколько лет сами узнать их не могут... В Китае общее имя сим несчастным: Василий. Два таких Василия, оставленные родными, встретившись, почувствовали, по сходству участи, один к другому некоторую дружбу... ну как, продолжать?

   — Прелюбопытная история, — попытался изобразить улыбку Жуковский. — Что же произошло с этими героями дальше?

   — Дальше, — подхватил Перовский, — случилось вот что. Оба Василия попали ко двору и были приняты в службу одного из принцев высокой крови китайских императоров, и один Василий, который был немного чернее и умнее своего товарища, воспользовался малыми сими преимуществами, и ему поручили обучать молодую принцессу (которая была монгольского поколения) китайскому языку. Несколько лет исполнял он поручение сие, а товарищ его, не примечая гордости чёрного Василия, и не знал даже, чем мог бы он противу него гордиться, старался поддерживать по-прежнему старинную связь их и дружбу. Но чёрный Василий, мало-помалу отдаляясь от него, воспользовался первою разлукою, забыл его, не писал ему, а писал только принцессе, уверяя её на китайском диалекте в искренней приверженности и привязанности. Принцесса, которая начинала уже понимать и говорить по-китайски и не знала, как зовут Василия чёрного по отцу, отвечала ему: «Су-Кин-Сын Василий! Не верю я твоим уверениям! Кто изменил дружбе, тот не заслуживает веры ни в каком другом чувстве...»

   — А ты, Су-Кин-Сын Василий, — смеясь, в манере друга повторил Жуковский, — право, мог бы оказаться неплохим сочинителем. Но к чему же такой грустный конец у сего «перевода с китайского»?

   — Затем, чтобы ты, известный поэт, в будущем не надумал бы задрать нос перед безвестным военным.

А у него есть похвальное чувство весёлого и смешного, и он по натуре своей честен и добр, подумал Жуковский. Однако несколько болезненно самолюбив и одновременно горд в самом хорошем, уважительном смысле. И он, хочется верить, никогда сам не предаст ни дружбы, ни собственных убеждений. Да разве начало его службы у великого князя не убедительный пример прямоты и достоинства, ни в какое сравнение не идущих с пресмыкательством и корыстолюбием, которыми насквозь поражены очень многие при дворе, стремящиеся любой ценой пробиться наверх, сделать карьеру?