Перовский же между тем как был в мундире, так и бросился к себе на кровать.

К нему вошёл Жуковский.

   — Никак, захворал? — спросил он, ничем не выдавая своей озабоченности.

   — Саднит в груди, должно быть, просквозило. — И с болью душевной, нежели телесной: — Не поскачу, откажусь! Не мальчишка я на побегушках, чтобы сломя голову через всю Россию — к монарху с вестью о рождении племянника, а за спиной — ропот: «Как выслуживается!» Это ты за ночь уже настрочил оду в честь своей ученицы, разродившейся августейшим принцем. И пожелание ему верноподданнически высказал: «Жить для веков в величии народном, для блага всех — своё позабывать».

Жуковский не произнёс ни слова, и Перовский вскочил с постели:

   — Прости... Не думал я тебя обидеть. Но как поступить мне, если такая служба не согласуется с моими принципами? Как поступать мне в сих положениях? Научи!

Мягкая ладонь Василия Андреевича легла на плечо друга:

   — Я знаю, о чём шепчутся сейчас в коридорах: «Счастливчик! Вернётся обязательно полковником и с орденом в петличке...» И то, что они, блюдолизы и завистники, тебя на одну доску с собою — для тебя хуже смерти... Тебя это злит и бесит... Но службу можно исполнять по-разному. Для одного она — жить только для себя, для других — долг, который надо исполнять честно, именно — своё позабыв. И я горжусь тем, что в первый день жизни человека, кем бы он впоследствии ни оказался, моим пожеланием ему стали слова о служении людскому благу. Разве этого мало, если каждый сущий на земле будет отходить ко сну и вставать с одной лишь мыслью: что он принёс другому, чем осчастливил его, с кем разделил радость, а если потребуется, и горе?..

Самые различные понятия, возникающие в головах разных людей, закрепляются на бумаге одинаковым для всех способом — словами и посредством же оных передаются другим.

Но случается, и слова на одно лицо, а понятия противоположные. Да вот, к примеру: «царь», «тиран», «злодей»... Подобные выражения есть, скажем, в «Истории государства Российского» и у молодого Пушкина в «Вольности». Но автор оды — в ссылке, историограф же на вершине почёта и славы. И произошли оба события по времени близко друг к дружке — одно в мае, другое в январе одного и того же, восемьсот двадцатого, года.

В январе, в разгар зимы, — собрание Российской Академии.

Не мог пропустить сие заседание Алексей Перовский — доктор словесных наук да ещё недавно к тому ж избранный членом Вольного общества любителей российской словесности.

А собрание — каких не бывало: чтение из нового тома «Истории». Допусти — весь Петербург привалил бы слушать знаменитость!

А как иначе назвать сего автора, если «История» его разошлась тому уже два года назад в двадцать пять дней! Да в каком количестве — три тысячи экземпляров! Столько штук книг не печатали ни одному русскому сочинителю. «Не равняемся с Англией, но, однако ж, это замечательно», — вырвалось у самого историографа, не ожидавшего такого триумфа.

Алексей, как только увидел в «Сыне отечества»[22] объявление, — тут же к дому Баженова в Захарьевской улице, близ Литейного, где во флигеле комиссионер Косматой начал продажу издания. Оплатил покупку и велел сегодня же доставить.

За все восемь томов полагалось полёта рублей. В Москве же — цена на восемь рублей дороже, а в провинции — ещё более.

Захоти приобрести сочинение простой мужик, книжки обошлись бы ему чуть ли не в два годовых оброка. А ведь наряду с литераторами, чиновниками, придворными и военными встречались во дворе лавки армяки и тулупы. Николай Михайлович, узнав о сём примечательном факте, не постеснялся, что обидит нежные ушки салонных дам и паркетных шаркунов, возрадовался: «Я писал для русских, для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для крестьян Шереметева».

Все накинулись на «Историю» — даже девицы! Спрашивали друг друга, как раньше справлялись о здоровье: «Читали?»

Николай Михайлович рассказывал Алексею и другим: в Варшаве император Александр спросил Петра Вяземского об этом же. Тот: «Не успел ещё». Царь же с чувством нескрытого превосходства: «А я — от начала и до конца».

Однако откликнулся читатель и незаворожённый. И что примечательно — в их, арзамасско-карамзинском литераторском кругу.

Николай Тургенев, признав, что почувствовал прелесть в чтении, тут же — из ушата холодной водой: главный изъян сочинения в том, что автор плохой философ, он видит, что рассуждать об иных событиях опасно, потому объяснений избегает.

У Тургенева вышла и своя книга — «Опыт теории налогов», — над которой он немало трудился и где пытался честно ответить на вопрос о том, как быстрее преодолеть народную нужду. А коли не сошлись мыслями, решил не посылать своё произведение тому, кого знал и обожал с детства... Кстати, весь доход от книги Николай Иванович отдал за не уплаченный крестьянами оброк.

Вострили перья против историографа Никита Муравьёв и Михайло Орлов, впорхнула птицей чуть ли не в каждый дом, наделав переполоха, эпиграмма, приписываемая молодому Пушкину: «В его «Истории» изящность, простота доказывают нам, без всякого пристрастья, необходимость самовластья и прелести кнута».

Чего ж хотели от писателя, который со всею верностью историка, везде ссылаясь на летописи, нарисовал правдивые картины подлинных событий и не только не унизил, но возвысил деяния родного народа?

Со всей горячностью и страстью Алексей Перовский в изустных баталиях держал сторону своего кумира. Да он ли один? И подлинным взлётом славы историографа явилось то собрание академическое.

Целых полтора часа читал писатель в присутствии своих собратьев. И академики, дыханье затаив, внимали. А чтение то — об ужасах Иоанновых!

Боялись накануне устроители: как царь Александр? Сам Карамзин не пошёл за разрешением — вызвались другие. И небывалое случилось: противу всяких правил учёного политеса впервые за всю историю академических собраний — всеобщее рукоплескание.

Шишков — длинный, сухой как жердь — почтительно склонился перед историографом, вручая ему большую золотую медаль с изображением Екатерины Великой.

В том акте — как бы двойной триумф: признание читающей публики и президента академии, с которым, считалось, были на ножах по различию приятия нормативов словесности. Но вона чья взяла! И как ни делал Николай Михайлович меланхолическим и равнодушным выражение лица, как ни пожимал плечами, дескать, главное дело не получать, а заслуживать и что, мол, не писатели, а маратели всего более мечтают о патентах, многие отмечали: рад!

Однако при чём здесь возвеличивание одного и наказание другого и как сложились, как переплелись судьбы Пушкина и Карамзина?

При чём здесь слова о властителях, царях и злодеях? Сказать: «Что положено Юпитеру...» — значит ничего не сказать. Никакие рукоплескания в академии не заглушили воплей, которые за её стенами поднялись: а надо ли в «Истории» о жестокостях царей, не лучше ль всё внимание — возвышенному?

Но надо было и размыслить: а кто цензор, кто разрешил? К тому ж о самодержцах давно в Бозе почивших велась в «Истории» речь.

А тут мальчишка, шалопай. Да страшно молвить — на живого!.. «Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу...»

А далее — язык не повернётся повторить за этим якобинцем...

Да за такое!..

Маячили уже за неслыханную крамолу, что со времени Радищева и не мнилось, Соловецкий монастырь или Сибирь-матушка.

Однако не кто иной, как Карамзин, и спас: замолвил слово.

Лишь ему да ещё Жуковскому оказалось по силам убедить царя отослать «беспутную головушку» в иные, южные, пределы отечества.

Хлопотал, если не перед царём, то у Нессельроде, и Тургенев Александр.

Это ведь он когда-то настойчиво рекомендовал Сергею Львовичу определить сына в лицей. И вот теперь — забота о вынужденном повороте жизни своего крестника.