Залив из широко распахнутых окон был как на ладони, и далеко на горизонте рваной, но всё же отсюда различимой простым глазом ниточкой виднелись английские корабли. Толстой долго вглядывался в даль, затем отошёл от окна и улыбнулся:

   — А что, Иван Сергеевич, нанять бы десяток-другой крепких и ладных молодцов, укрыть их на том, финском, берегу в шхерах, а с наступлением темноты — на вёсла и туда, к кораблям! Крюки с верёвками — за борт, на палубу и — бац, бац! Кого — в море, кого — в плен, на берег, а корветы и фрегаты со всеми их пушками — на дно.

   — А что, — в тон подхватил Тургенев. — Вам — и титул храброго пиратского адмирала! Во-первых, охотник, во-вторых, знаменитый член петербургского яхт-клуба.

Но улыбка сошла с лица Алексея Константиновича:

   — А вы бы пошли со мной?

Были они, можно сказать, ровесники: Толстому в августе исполнится тридцать семь, Ивану Сергеевичу осенью — тридцать шесть.

   — Разговор, конечно, у нас шутейный, но если хотите мой настрой — я охотно пожертвовал бы своею правой рукой, лишь бы ни один из вторгшихся к нам врагов не остался безнаказанным. И если я о чём-нибудь сожалею, то лишь о том, что не избрал для себя военное поприще.

Голос Ивана Сергеевича, когда он произносил эти слова, сделался особенно высок и тонок, голова гордо запрокинулась, открывая породистое лицо, в котором и впрямь проявились вдруг значительные черты. Но нет, тут же сказал себе Толстой, он мягок; очень добр, порядочен — но всё же мягок.

Взгляд Тургенева тоже заскользил по физиономии собеседника, и только тут он заметил на ней небольшую, но резко изменившую общее выражение деталь — усы. Их ещё совсем недавно не было, а ныне они выглядели совершенно раскустившимися, как у настоящего воина.

А вдруг он и в самом деле не импровизировал насчёт морских нападений? Вдруг он всё это продумал, взвесил, поделился мыслью со сторонниками, а сюда приехал, чтобы лучше рассмотреть театр будущих боевых действий?

   — Признайтесь, Алексей Константинович, вы и ко мне заехали не на чашечку кофе?

Толстой расхохотался:

   — Куда нам с вами, сугубо статским, да в строй, милейший Тургенев? Вот как-нибудь и вправду закатимся однажды с вами в Брянские леса, то-то постреляем!..

Меж тем Тургенев был весьма близок в своей догадке к действительности: его гость объезжал берега залива который уже день, чтобы как следует изучить местность, где можно было бы разместить партизанские яхты. Он уже заказал в Туле у оружейников несколько десятков карабинов с нарезными стволами, чтобы на дальнее расстояние вести прицельный огонь, вёл переговоры в Петербурге о приобретении быстроходных катеров. Замысел держался в глубокой тайне, пока Толстой не убедился, что предприятие не только рискованное, но и трудновыполнимое.

Стремление же принести настоящую, ощутимую пользу родине, отражавшей натиск врага, не иссякало.

   — А что, если создать боевую дружину из царских крестьян? — высказал он однажды пришедшую ему мысль дяде Льву.

   — Опоздал! — ответил ему Лев Алексеевич. — Вот рескрипт, повелевающий мне образовать стрелковый полк императорского семейства из удельных крестьян.

Русская армия истекала кровью в осаждённом Севастополе, все силы державы были напряжены, и, казалось, не существовало никакой возможности как-то укрепить мощь войск, поднять их боевой и патриотический дух.

Лев Алексеевич Перовский, став с 1852 года министром уделов, то есть как бы главноуправляющим огромным, разбросанным почти по всей стране помещичьим хозяйством императорской фамилии, решил за счёт царских крестьян создать ударную силу войны. В полк записали ратников из Новгородской, Архангельской, Нижегородской и Вологодской губерний, преимущественно искусных охотников, мужиков крепких и выносливых. И награду им посулили — в месяц три рубля серебром.

Министр так преподнёс свою идею, что Николаю Первому представилось, будто до этого он додумался сам, и посему поручил, тоже как бы в качестве награды, стать Льву Алексеевичу шефом полка. Толстой загорелся дядюшкиным начинанием, взяв на себя обязанность создать рисунки новой, напоминающей экипировку былинных богатырей, формы.

Вскоре наряду с поражением в Севастополе Россию потрясла другая печальная весть — кончина императора Николая Павловича. Смерть его была так неожиданна и загадочна, что многие были склонны верить, что царь ушёл из жизни, оказавшись не в силах вынести тяжёлую и трагическую военную страду.

Толстой все траурные дни находился рядом с великим князем, который стал уже императором Александром Вторым. И, выражая верность и преданность другу детства, человеку, который в нелёгкий час принял верховную власть, выразил горячее желание вместе с царским полком выступить в поход к театру войны. Так из младшего чиновника Второго отделения его императорского величества канцелярии он стал майором.

В селе Медведь, где когда-то размещались военные поселения, созданные Аракчеевым, полк завершил формирование и после высочайшего смотра в Царском Селе двинулся на юг.

Новый император был несказанно восхищен бравым видом отобранных молодцов, а когда сотни песенников грянули: «Слава на небе солнцу высокому! Слава! На земле государю великому слава!» и «Уж как молодцы пируют...», глаза Александра Николаевича увлажнились. Он никогда не слыхал этих песен и тут же осведомился, кто и когда их создал.

После парада майор граф Толстой был вызван к императору. Его величество обнял друга:

— Алёша, благодарю! Ты не представляешь, какие окрыляющие душу гимны ты сложил. Это как когда-то у Жуковского «Певец во стане русских воинов». Как там во второй твоей песне?

Толстой напомнил и тут же вручил его величеству переписанный текст:

К концу года стрелки достигли Одессы. Для стоянки полка были назначены три больших селения, где накануне свирепствовал тиф. В только что расквартированных батальонах открылась зараза.

Второго марта 1856 года министр Перовский получил из Одессы от проживавшего там графа Строганова послание: «Я адресую Вам эти строки, г-н граф, чтобы сообщить Вам новости о Вашем племяннике Алексее Толстом — сегодня ему несколько лучше, хотя ещё он не вполне вне опасности. Врач, который его лечит... это человек с талантом и опытом, в этом отношении Вы можете быть спокойны. Ваш племянник заболел тифом... Многие его товарищи также больны... Я думаю, что Вы не должны сообщать о моём письме г-же Вашей сестре — возможно, она не знает о его болезни, зачем тогда ей говорить об этом...»

Лев Алексеевич положил сообщение на стол императору.

   — Как? Несчастье с Алёшей? Немедленно передать, чтобы все меры, какие только возможны...

   — Ваше величество, я уже заготовил телеграмму в Одессу о том, чтобы ежедневно вам доносили о состоянии здоровья графа Толстого.

   — Да, да, я сейчас подпишу депешу. Буду с нетерпением ожидать известий по телеграфу. Дай Бог, чтобы они были удовлетворительны.

А в это время на перекладных, чуть ли не через половину России, почти не тратя время на еду и сокращая остановки и ночлеги — только бы успеть! — мчалась в Одессу Софья Андреевна.