Рассказывая сейчас Перовскому, как он хотел, чтобы Брюллов написал портрет его Натали, он будто вновь бросал вызов недругам.
Он воспринимал сейчас облик своей жены как воплощение своего гордого достоинства: «Если не понимаете цену мне как стихотворцу, то это-то вы в состоянии понять: моя жена — первая красавица Петербурга!..»
«А может, так и должно жить истинному честному человеку — поднимать своё личное достоинство как знамя?» — думал Перовский, слушая Пушкина.
Сам он этого не умел. Вернее, у него не было для сего нужды. И он не был гением, хотя, наверное, понимал, что это такое, ибо много лет дружил с таковым.
Однако ни сам гений, ни его друг в тот день, 11 мая 1836 года, не ведали, что их земной путь уже подошёл, по сути, к последней черте.
Менее чем через два месяца, 9 июля, в Варшаве, по дороге в Италию, гонимый на юг грудною болезнью, окончит свою жизнь на руках любимого племянника Алексей Перовский, не дожив до пятидесяти лишь одного года. Ну а Пушкин...
За несколько дней до дуэли оренбургский военный губернатор и его чиновник по особым поручениям прикатят по своим надобностям в столицу. Василий Перовский всю ночь просидит у Вяземских, обдумывая с Верой Фёдоровной и князем, как предотвратить непоправимое, не допустить дуэли... Снова они сойдутся уже у холодеющего тела, и генерал-адъютант вместе с другом своим Жуковским будет стоять с поникшей головой и глазами полными слёз у гроба на панихиде в Конюшенной церкви. А Даль... На его руках поэт сделает свой последний вздох...
В Михайловское же, к вечному пристанищу, Пушкина повезёт тог, кто когда-то помогал определять его в лицей. — Александр Иванович Тургенев...
Но до той поры есть время — всё ещё по крайней мере длящийся день 11 мая на Тверской, в квартире Перовского.
День, который всю жизнь непременно будет помнить пока Алёша, а вскоре — Алексей Константинович Толстой, тоже оставивший свой след в русской литературе.
Но ему также, прежде чем стать известным русским писателем и настоящим человеком, предстоит сделать свой непростой и нелёгкий выбор.
Часть вторая
ОТШЕЛЬНИК КРАСНОГО РОГА
...Положение в обществе, его связи открывали ему широкий путь
ко всему тому, что так ценится большинством людей; но он
остался верен своему призванию — поэзии, литературе; он не мог
быть ничем иным, как именно тем, чем создала его природа; он
имел все качества, свойства, весь пошиб литератора в лучшем
значении слова... Он оставил в наследство своим соотечественникам
прекрасные образцы драм, романов, лирических стихотворений,
которые — в течение долгих лет — стыдно будет не знать всякому
образованному русскому; он был создателем баллады, легенды;
на этом поприще он не имеет соперников... Наконец — и как бы
в подтверждение сказанного выше о многосторонности его дарования,
кто же не знает, что в его строго идеальной и стройной натуре
била свежим ключом струя неподдельного юмора — и что
граф А. К. Толстой, автор «Смерти Иоанна Грозного» и «Князя Серебряного»,
был в то же время одним из творцов бессмертного «Козьмы Пруткова»?
И. С. Тургенев
Гр. А. К. Толстой есть один из самых замечательных русских людей
и писателей, ещё и доселе недостаточно оценённый, недостаточно
понятый и уже забываемый. А ведь меж тем ценить, понимать и
помнить подобных ему надо в наши дни особенно. Ведь
существование нации определяется всё-таки не материальным
(так что восхищаться, например, тем, что Россия «будет «мужицкой»,
по меньшей мере странно). Россия и русское слово (как проявление
её души, её нравственного строя) есть нечто нераздельное.
И. А. Бунин
1
мператор Николай Павлович знал, что сотни людей неотрывно следят за выражением его лица и готовы тут же, согласно еле заметному движению брови, губ или просто лёгкому повороту шеи и головы, все как один — от чопорного, разодетого и раздушенного партера до голодной и всегда возбуждённой студенческой галёрки — в едином порыве взорваться овацией или, начав со зловещего шиканья, перейти на дружный топот ног, выражая полное единение с его настроением и волей.
Однако царь медленно обвёл зал непроницаемым взглядом, картинно откинул фалды мундира и спокойно опустился в кресло рядом с женой, императрицей Александрой Фёдоровной.
И тотчас в установившейся тишине возникли сначала слабые, затем всё нарастающие звуки оркестра — и тяжело колышущийся занавес открыл сцену. Спектакль начался.
На сцене справа от зрителей показался дом с крыльцом, а посреди сада — обвитая плющом беседка с цветником и фонтаном, возле которых прогуливались относительно молодые люди мужского пола. С первых же реплик обнаружилось, что это женихи, претендующие получить руку Лизаветы Платоновны. Но, как во всяком водевиле, на пути соперников неожиданно возникло препятствие. Капризная и самолюбивая старуха Аграфена Панкратьевна Чупурлина, воспитательница Лизы, охладила пыл собравшихся:
— Тише, мой батюшка, тише! Вишь, какой вострый, как приступает!.. Моя Лизанька не какая-нибудь такая, чтоб я её вот так взяла и отдала первому встречному! Я своей Лизанькой дорожу! Она мне лучше дочери... Я не отдам её какому-нибудь фанфарону! Небось ты, батюшка, всё на балах разные антраша выкидывал да какие-нибудь труфели жевал под сахаром; а теперь спустил денежки да и востришь зубы на Лизанькино приданое? Нет, батюшка, тпрру!! Пусть-ка прежде каждый из вас скажет: какие у него есть средства, чтобы составить её счастье? А без этого не видать вам Лизаньки, как своей поясницы.
Произнося эти слова, Чупурлина глаз не сводила с моськи, сидевшей у неё на руках, и всё время её нежно поглаживала. Впечатление такое, будто её воспитанница не Лизанька, а болонка и не девушку, а собачонку сватает она за женихов.
Однако псина и впрямь — самое любимое существо старой барыни, а речь она ведёт, конечно, о Лизаньке и, выговаривая своё требование, большею частью посматривает на Фирса Евгеньевича Миловидова, человека прямого, как он характеризуется в театральной афишке.
— Средства будут! — подхватывает Миловидов слова Чупурлиной. — А приданое-то? Как получу его, так будут и средства! И чем больше приданое, тем больше средства!
Ну ют! Так она и знала, что он фанфарон. А другие что ж, тоже небось зарятся на приданое, не имея ничего своего?
Мартын Мартынович Кутило-Завалдайский спешит уверить:
— У меня, сударыня, более нравственный капитал! Вы на это не смотрите, что моё такое имя: Кутило-Завалдайский. Иной подумает и Бог знает что; а я совсем не то! Это мой батюшка был такой, и вот дядя есть ещё; а я нет! Я человек целомудренный и стыдливый. Меня даже хотели сделать брандмейстером.
— Фу-ты, фанфарон! право, фанфарон! фанфарон, фанфарон, да и только!.. Авось ты, батюшка, посолиднее. Посмотрим, чем ты составишь счастье Лизаньки?
— Большею частью мылом! — Князь Касьян Родионович Батог-Батыев вынимает из кармана куски мыла. — У меня здесь для всех. Вам, сударыня, для рук; а этим господам бритвенное...
Несколько человек в зале не сдержались — сначала на галёрке, затем в амфитеатре кто-то прыснул, а следом покатился от ряда к ряду смешок за смешком. И тут, зажав вдруг рот, то один, то другой в страхе вскинули глаза к царской ложе: что он?
Кто сидел ближе, мигом успокоились: обычно матового оттенка лицо императора выглядело порозовевшим и в водянисто-голубых, слегка выпуклых глазах пряталась сдержанная усмешка.
В одном месте Николай Павлович даже склонился к императрице и что-то соизволил ей, видимо, сказать, отчего и её скорбно-отрешённое лицо заметно оживилось.
