Светлану сменил эскиз — рыжебородый гунн на вороном коне, с чёрным султаном из конского волоса на золотом шлеме. А вокруг всадника — воины, творящие разбой. Вот огромный негр уносит молодую женщину, а ему вдогонку простирает руки то ли возлюбленный, то ли супруг...

Рыжий гунн — король Гензерих — прославился тем, что когда-то разграбил всю Европу. Корабли свои он наполнял пленниками, вывез из Рима в Африку множество артистов и художников, увёз даже супругу императора, наконец, сорвал и утащил золотой купол с Капитолия...

   — Ты заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал всадника, мошенник такой! Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия. Как изобразил он эту группу, пьяница он, мошенник... — Лишь ухмылка, спрятавшаяся в уголках губ, как на портрете, говорила о том, что, произнося сии бранные слова, Перовский не мог скрыть своего восхищения.

   — Умора! — только и сумел произнести Пушкин, изрядно отсмеявшись. — Ах, Алёшка, Алёшка, какой талант в тебе пропадает — под стать Гоголю! Смех так и брызжет у вас, хохлов. Знаешь, Гоголь рассказывал мне, что когда наборщикам роздали его листы «Вечеров на хуторе близ Диканьки», они стали прыскать, а вскоре вся типография начала неудержимо смеяться. Мастер он! Не зря я ему историю с письмом Бутурлина отдал для «Ревизора». Ты б, наверное, смог, да — ленив, батенька, не взялся. А у меня самого — кишка тонка. Да-с, не льсти: что могу — то могу, а на нет, как говорится, и суда нет. Не в вас, пересмешников, уродился...

Перовский помнил нервного, с долгим прямым носом и длинными, гладкими волосами юношу — одного из воспитанников Нежинской гимназии высших наук. Кажется, и говорил с ним однажды — был у них театр, где учащиеся упражнялись в лицедействе. Гоголь-Яновский уже тогда отличался отменным умением пересмешничать, но не думалось, что так быстро вымахает в первейшего автора.

Как возликовал, когда прочитал его малороссийские повести! Сразу в глаза бросилось: у него «Вечера в Малороссии» и у Гоголя «Вечера на хуторе...». Значит, читал своего предтечу! Но тут же пришла мысль: теперь не угнаться самому! Не оттого ль словно решил: после своей «Монастырки» и его, Гоголя, повестей ему далее не пойти.

Видно, у каждого своя «Помпея». Одна. Другой не бывает, как бы ты ни подхлёстывал себя. Будто гири привешены у ног и сам запеленут, связан. Вот и Александр в тисках, из которых никак не может освободиться: средь смеха одолевает вдруг мрачность, словно и вправду не верит в свой талант.

А может, другое одолевает: как дальше жить?

Сразу и не скажешь, с чего у него, Пушкина, всё пошло вкось. Можно ответить: долги. И ещё: над каждой строкою, что, казалось, сдавай в печать, — карандаш Бенкендорфа, а то самого Николая. В общем, клетка, из каковой впору бежать. Только куда и к кому? Не баловень судьбы, как Брюллов, — один сам-перст, а человек уже семейный...

Как обычно по осени, год назад решил запереть себя в Михайловском — ни строчки не написал! С яростью обгрызал ногти, жаловался жене: «Чем нам жить будет?»

Одну втайне надежду лелеял — «История Пугачёвского бунта». Просил у царя на печатание двадцать тысяч, подсчитал: сам получит сорок тысяч прибыли. Вот когда вырвется из долгов!

Число отпечатанных книжек было для него невиданное — три тысячи штук! Как когда-то у Карамзина его «История».

Из первых, ещё отдающих запахом краски экземпляров четыре отослал в Оренбург Перовскому Василию: «Посылаю тебе Историю Пугачёва в память прогулки нашей в Берды; и ещё три экземпляра Далю, Покотилову и тому охотнику, что вальдшнепов сравнивал с Валленштейном и кесарем. Жалею, что в Петербурге удалось нам встретиться только на бале. До свидания в степях или над Уралом».

Гром грянул страшный — не покупают! Господи, да почему же? Неужто публике безразлично, как и какая беда нависала над её головами более полувека назад? Ей подавайте, видите ли, героя в духе Вальтера Скотта, а Емелька у него — мужик.

Но ладно бы только сваленная за дверью в кабинете горка непроданного «Пугачёва» и такая же первой книжки «Современника», на которую также уповал. Следом — обвинение политическое: «История Пугачёвского бунта» — сочинение возмутительное.

И кто ж сие бросил в публику, чтобы дошло до Бенкендорфа, а то и до самого императора? Сергий Уваров — бывший друг-арзамасец! Мало сего доноса — потребовал, кроме царской, учредить для поэта и его, министерства просвещения, цензуру.

Угодником начал он службу, готовым лизать сапоги всесильных вельмож, тем и продолжил.

Одно время зашаталась уваровская карьера по линии просвещения — вынужден был довольствоваться скромным местом у Канкрина, в министерстве финансов. Там дошёл до того, что нянчил его детей, крал казённые дрова.

Прав оказался граф Разумовский, когда полагал: начнёт после его смерти тяжбу за наследство. И начал-таки! Подбил челядь стряпать доносы на Перовских, на то якобы, что Алексей у одра отца всё себе отписал. Вскрыли завещание — клевета не подтвердилась. И тогда Уваров стал оттягивать наследство у Варвары Рецниной, родной сестры жены...

Казалось, зачем ему? Стал товарищем министра просвещения, а когда вышел в отставку князь Ливен, удостоился должности управляющего — то есть без пяти минут министра. Ан алчные руки не могли не тянуться к чужому добру — на сей раз к богатству двоюродного брата жены, графа Дмитрия Николаевича Шереметева.

Прошёл слух, что не на шутку занемог граф, а прямых наследников у него нет. Уваров тут же, нисколько не стыдясь, опечатал петербургские шереметевские дома. Но надо ж — воскрес российский Крезус!

Подлецу перестали подавать руку не одни братья Перовские. Дашков, бывший арзамасец, однажды встретив Жуковского на прогулке с Уваровым, отвёл его в сторону: «Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком?..»

Когда разразился шереметевский скандал, Пушкин был занят журнальными заботами, но бросил всё и принялся за оду «На выздоровление Лукулла». Писал долго — недели три. Было время остыть, если б предмет задевал неглубоко. Тут же речь шла о деле чести — вывести на суд бесчестного негодяя, по воле случая исправляющего нравственную должность воспитателя.

В начале января сего, 1836 года петербургские подписчики раскрыли только что полученный нумер «Московского наблюдателя»[41] с пушкинскими стихами:

Всё в сей оде было так прозрачно, что Уваров взвился, как укушенный, и подал жалобу Бенкендорфу. Тот призвал Пушкина: «На кого вы написали?» Не долго думая, поэт ответил: «На вас, ваше превосходительство, разве вы себя не узнаете?» Даже Александр Христофорович не сдержал ухмылку: личность Уварова, видно, и шефу жандармов втайне была омерзительна.

Прощать Уваров не собирался: цензурный комитет, бывший в его подчинении, начал травлю поэта.

И всё же Пушкин, сдавленный петлёй долгов и преследований, не сдавался.