Братья Брюлловы жили на крохотные пожертвования общества поощрения художников. Но от Василия Алексеевича шли в Рим денежные посылки — как сыновьям от отца или, лучше, от старшего брата.

Русские в Риме уже знали о тяжёлом ранении Василия Перовского и о том, что он стал генералом.

— Обнимите, Алексей Алексеевич, горячо вашего славного брата и моего друга, когда возвратитесь домой, — сияли глаза Карла. — И передайте: теперь-то я обязательно напишу его на коне, как когда-то обещал! Скоро ведь мы с Александром возвратимся домой.

Аннет держала на руках крохотного мопса, которого недавно купила — ей чуть ли не каждый день приводили в отель собачек по её объявлениям.

   — А как вы напишете меня? — обратилась она к живописцу. — Я покажу вам платья, которые я недавно приобрела, и надеюсь, что мы с вами выберем из них достойный меня антураж. Кстати, прошу запросто бывать у нас здесь, в Риме. Мы будем ждать вас к обеду и ужину.

Однажды за чаем в гостинице Брюллов взял Алёшин альбом и оставил в нём свой карандашный рисунок.

Дядя Алёша похвалил набросок и сказал:

   — Приедете в Россию — милости прошу к нам, всё равно, будете ли вы в Петербурге или в Москве. Не хочу быть назойливым, но считайте три наших портрета вам заказанными.

Перо споткнулось, и там, где он только что вывел слова «Ваше императорское величество», растеклась чёрная клякса. На лбу мгновенно выступила испарина, во рту ощутилась жёсткая, наждачная сухость, и так мелко, трусливо задрожали руки, что он в изнеможении откинулся на спинку кресла.

Тут взгляд его острых, как буравчики, глаз узрел, какую бумагу он использовал для письма, и ахнул.

Боже праведный! Прости мне великое святотатство — начал послание на высочайшее не на гербовом, как положено, листе, а на самом что ни есть захудалом типографском срыве! И как оказался на конторке этот несчастный клочок? Вестимо, писался черновик, но всё едино — как на такой шершавой, грязно-серой бумаге, которую в типографиях используют лишь для пробного тисканья набора, он осмелился выводить священную вязь слов: «Ваше императорское величество, верноподданнически имею честь донести...»?

Огромным фуляровым платком промокнул лоб, затем розовую лысину. Мысленно повторил последнее слово... Да разве ж то донос, о чём он хотел поставить в известность верховную власть? Лишь преданно, из-за одной любви к судьбам российской словесности и особливо в видах процветания государства Российского, довести до высочайшего внимания...

Стиль! Надо тщательнее обдумывать стиль, когда берёшься за перо. Как говорится, семь раз в уме обкатать словесный оборот, прежде чем вынести мысль свою на бумагу. Я же в усердии высказать правду в глаза, выразить дельную и нужную сентенцию иногда пренебрегаю плавностью речи и выбором наиточнейших слов.

Но надо ж, этот придворный счастливец Жуковский, сказывают, посмел кому-то из своих друзей написать в письме: «Булгарин — это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего».

Каково, а? Однако дальше-то, дальше: «У него что-то похожее на слог — и, однако, нет слога, что-то похожее на талант — и нет таланта, что-то — на сведения, но и сведений нет».

И сии слова обо мне, авторе «Ивана Выжигина», кем зачитывается вся Россия — от чиновников больших городов до купцов и станционных смотрителей, кои вчера лишь научились грамоте?

С одним могу лишь сравниться — с Карамзиным. И то имея в виду «Историю», а не слезливую «Бедную Лизу». Нет уж — таких, в прежнем духе, сентиментальных героев нам, русским людям, и задаром не нужно! Прежние герои — приторны. Отчего? От совершенства, в котором их представляли. Это ангелы, а не живые человеки. Я же впервые вывел на сцену персону живую, как она есть в действительности. Люди несовершенны, не надо и рисовать их благонамеренными. К тому ж обыкновенная жизнь, она не богата событиями выдающимися, посему и не след насиловать правды. Человека со всеми его пороками — вот что нужно иметь предметом литературы, а не девическую чувствительность.

Ни одно сочинение не могло с моим «Выжигиным» поспорить, а тут вышла «Монастырка». Будто в насмешку над моим героем во плоти — кисейная барышня, институтка. Сочинение господина Антония Погорельского, то бишь Перовского Алексея. Ну, ясное дело, роман этот на щит — и против меня. Сразу по выходе так и пропечатано: «Вот настоящий и, вероятно, первый у нас роман нравов...» И вслед за тем на разные лады пошёл автор это произведение склонять: «В романе его, истинном романе нравов и общежития, мы не хотим нидеть китайских теней, которые проскользят и пропадут без вести...»

Известно, у кого «китайские тени», и ясно, почему автор сей статейки в «Литературной газете» князь Вяземский Пётр Андреевич защищает Алексея Перовского — одна шайка, то бишь одна сплочённая супротив меня партия вкупе с её вдохновителем, всесильным ныне Жуковским.

Разгорячился. Даже почувствовал, как жар проступил на щеках и темени, отороченном вокруг пушком-венчиком. Это оттого, что мысль от Жуковского вдруг скакнула к фигуре, которую держал напоследок, в запасе, как бы вдали, как резервное войско за некими холмами.

Что перед сей фигурой сам Жуковский — так, тряпица слюнявая! А он — ого! — Феофилакт Косичкин!

Неведома сия персона? Погодите, открою секрет, кто в «Телескопе»[39] скрывает свой мерзкий лик за балаганным прозванием. А пока — образчик его ядовитого красноречия: «В самом деле, любезные слушатели, что может быть нравственнее сочинений г-на Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картёжной игре и тому подобному. Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него — Ножевым, взяточник - Взяткиным, дурак — Глаздуриным и проч.».

Пушкин, Пушкин сокрыл свою физиономию за разудалым именем Феофилакта Косичкина! Что-что, а уж это он, Булгарин, точнейшим образом определённо разузнал...

Согласен, у каждого литератора могут быть огрехи, что-то — художественно, а что-то — слабо. Так ты — открыто, по-дружески, а не так — чтобы подло, из-за угла!

Разве я сам когда-нибудь кривил душою? Заповедь моя: всё — гласно, всё честно! И о Перовском-Погорельском — одни благожелательные слова. Да вот, вслед за лестным мнением о его книге «Двойник, или Мои вечера в Малороссии», в той же «Северной пчеле» — о его романе: «В «Монастырке» представлены обыкновенные случаи жизни, характеры, кажется, знакомые, рассуждения, слышимые ежедневно; но всё это так мило сложено, так искусно распределено, так живо нарисовано, что читатель невольно увлекается».

К тому же в моих словах — никакого противопоставления «Монастырке» моего «Выжигина» или, положим, «Фёдоры» Сумарокова. Пусть все эти сочинения существуют рядом и вместе составляют по праву гордость нашей словесности. Ан нет, оказывается, имеются критики, которые и мои, и других писателей сочинения и на порог беллетристики готовы не пустить! Вот Сомов в «Северных цветах» — с издёвочкой и иронией сделал следующее замечание на различие в воспитании лиц в наших русских романах. «Монастырка», — сообщил он, — воспитана в обществе благородных девиц, Фёдора — в кабаке, а Иван Выжигин — в собачьей конуре».

Тьфу! И это литераторы российские, готовые впрямь по-собачьи вгрызться собрату в горло! Где ж благородство, служение идеалам добра и совести, где, скажите, самая малая людская порядочность?..

Белизна чистого и гладкого, как слоновая кость, с гербовыми знаками листа звала, манила. Однако стоило опустить перо в чернильницу, как боязнь разливалась по телу противной дрожью — казалось, ни в жизнь ему, Фаддею Венедиктовичу, не вывести тех высочайших слов, что сверлили мозг.

А может, вовсе не на высочайшее? — обожгла мысль. Вдруг да не под настроение? Это такое может произойти!..