Высокий и стройный кипарис за окном был почти сплошь покрыт молодыми, только что созревшими шишками и потому выглядел очень браво и нарядно. Как солдат-новобранец, подумал Василий Алексеевич.
Дом, в котором он лежал, был дворец графа Михаила Семёновича Воронцова, построенный сразу как бы в двух стилях. Фасад, обращённый к морю, с башенками-минаретами и причудливой резьбой у входа напоминал роскошную обитель какого-нибудь восточного султана. Другая же, обратная сторона была стилизованной копией древних шотландских замков.
Новороссийский генерал-губернатор Воронцов ранние свои годы провёл с отцом в Англии, впитал в себя, что называется, дух Альбиона и потому всю жизнь не мог с ним расстаться. Восточный же облик парадной стороне своей летней обители граф придал, вероятно, затем, чтобы напоминать о собственной власти в Таврическом крае, у самого Чёрного моря.
В редкие годы, когда генерал Перовский навещал Крым, он непременно останавливался здесь, в Апупке, во дворце Михаила Семёновича. Владелец замка вообще слыл хозяином хлебосольным, потому при строительстве специально предусмотрел покои для гостей, как раз выходившие окнами на море.
Год назад граф скончался, но дворец по-прежнему был открыт для близких друзей. Однако Василий Алексеевич на этот раз вспомнил об Алупке не намеренно — он спешил в имение Мелас, тоже на берегу Чёрного моря, но дальше к Севастополю, которое отошло к нему после смерти брата Льва.
Известно, как даже самые дряхлые наши вельможи изо всех ничтожных уже сил держатся за свои служебные кресла, чтобы если и помереть, то только на службе. Перовский же, почувствовав, что состояние его здоровья становится «борьбой сил душевных с физическими», прямо попросил отставки: «Я употребил свою энергию, к которой был способен, и держался до последней крайности, но «невозможное — невозможно», особенно когда совесть говорит, что дальнейшая борьба была бы вредна для службы и особенно для блага страны, которой я управляю и которую больше всего люблю. Я мог бы ещё обманывать зрителей, но обманывать самого себя невозможно: пора уступить место другому...» Александр Второй, до этого удостоивший Василия Алексеевича графским титулом и алмазными знаками ордена Андрея Первозванного, с душевным соболезнованием, как написал в письме, согласился с просьбой ещё и нестарого, шестидесятидвухлетнего генерала.
С апреля нынешнего года он был свободен и по совету врачей, всю жизнь после Варны мучившийся грудью, к осени отправился в Крым. Сопровождала его в поездке, как в последние годы в кочевье за рекой Уралом, Александрина — графиня Александра Андреевна Толстая. Фрейлина великой княгини Марии Николаевны, она являлась родной тётей писателя Льва Николаевича Толстого и давно уже стала очень близким другом Василия Алексеевича.
То ли нелёгкая осенняя дорога истомила, то ли перепад климата так повлиял, но при въезде в Крым Перовскому стало плохо, и он решил остановиться в Алупке и по пути, из Ялты, послал в Петербург семье младшего брата Бориса депешу: «Будьте на мой счёт покойны. Болезнь идёт своим порядком: в правом лёгком вода возвышается, но не быстро, в левом не прибавилась. Слаб. Ожидаю приезда их — и жду смерти. Кого Господь пошлёт прежде, того и приму радостно».
Видно, перед поездкой условился с Борисом, молодым генералом при дворе, с Алёшей Толстым да с племянниками Жемчужниковыми, что, случись с ним что, они прибудут. В послании же остался верен себе — лёгкая усмешка над собой и твёрдое понимание того, к чему себя уже безбоязненно приготовил.
Стройный кипарис за окном настолько напоминал ему солдата, что он невольно обратился мыслью к своей любимой стране — Оренбуржью. Возникли в памяти даже слова песни: «Дай нам Бог, казачёнкам, пожить да послужить, на своей сторонушке головушки сложить...»
Нет, не доведётся уже ему упокоиться в родной степи, как он говорил Николаю Первому, когда просил позволения во второй раз отправиться за Урал-реку. Что ж, видно, не каждому суждено лечь в ту землю, которая особенно дорога. Вот и самый близкий друг Жуковский не под Орлом или Тулой, где родился и жил мальцом, не в милых сердцу Москве или Петербурге — окончил свои дни в чужих германских краях.
Александрина сидела у изголовья, и Перовский попросил подать сафьяновый портфель, в котором хранил самые драгоценные бумаги, в том числе письма Василия Андреевича.
Сверху лежало последнее письмо, высланное другом из Бадена, которое и взяла графиня.
«Мой милый Перовский! Всё, что графиня Толстая рассказала мне о последнем времени твоей жизни, наполнило благоговением моё сердце. Оказывается, несколько мгновений переменили направление твоей жизни... Понимаю вполне, что с тобою было, — и если бы можно было в подобных случаях завидовать, я сказал бы, что завидую тебе. Кто провёл несколько ночей, как ты, в чтении Евангелия в виду приступающей уже смерти, в переборе всего своего прошедшего и кто сдружился так, как ты, в эти минуты со смертью, тот получил самое желанное — то, чего мы никакими усилиями воли своей получить не можем, — получил опыт сердца. Вера есть не что иное, как опыт над нашим собственным сердцем. С тобою случилось то великое, которое даётся немногим, — и, судя по словам Александрины, я нахожу, что ты своим здравым умом выбрал именно тот путь, по которому ты наилучшим, наиболее свойственным тебе образом дойдёшь к той цели, которая так чудно была тебе указана самою смертью, бывшей в этом случае лишь временным посланником... Это возвращение в Оренбург, на прежний театр действий, с новым чувством, с новым взглядом свыше на землю, с новыми понятиями о жизни, взятыми в изустном наставлении смерти, это смирение христианина и стремление исполнять волю Спасителя там, где прежде действовало одно житейское честолюбие, — лучшей дороги ты выбрать не мог...»
Каждую строчку он, наверное, знал наизусть, но захотелось вновь услышать письмо до конца: «Я еду скоро, то есть через неделю, в Россию. Пишу тебе с закрытыми глазами, которые у меня разболелись. В отечестве, может быть, увидимся, — хотя мне трудно вообразить, чтобы ты мог оставить то место, которое теперь сам себе выбрал, и нельзя желать, чтобы ты его оставил. Наша жизнь давно развела нас. Теперь, на старости, разными путями попали мы на одну дорогу. Заведём в России переписку — раз в месяц, страницу или две; кажется, дело сбыточное. Правда? А увидишь, что не сбудется...»
Не сбылось — в апреле 1852 года из того же Бадена пришла весть о кончине друга, так и не ступившего на землю России. Будто сам он исповедовался и сам с собою рассуждал о жизни и смерти, предчувствуя собственный конец. Другой же Василий тогда выжил... Но снова пришёл тот самый час, когда подобает спросить себя о том опыте сердца, который ниспослала судьба: так ли он жил, как наметил, и много ли совершил из того, чему решил посвятить себя до конца?
Александрина перевернула листок и дочитала письмо, которое ещё продолжала держать в руках: «Не подумай, чтобы я принимал роль твоего наставника. Нет! А говорить о таком предмете именно с тобой — будет мне к добру: самого себя лучше узнаешь. А знать самого себя — значит бить себя по щекам ежеминутно».
Не сообщил Жуковский, как перебирал он в свою последнюю пору собственную жизнь. Видно, этот в высшей степени святой и благороднейший человек нещадно бил себя по щекам за самый малейший, порой даже кажущийся ему проступок. Знал бы Пушкин, как смиренный Василий Андреевич поставил на место Бенкендорфа, когда тот вздумал опечатать посмертные бумаги поэта! А бесконечные заступничества перед императором Николаем за судьбу осуждённых и сосланных в Сибирь, просьбы даровать им прощение! Он и наследника повёз в Сибирь, с заездом в Оренбуржье, чтобы показать не просто просторы империи, но и жизнь сосланных на российские окраины. И ведь не испугался он, царедворец, на глазах у великого князя встречаться и обниматься с государственными преступниками, а затем, в коляске, всю дорогу упрашивал повлиять на монаршего отца, чтобы тот смягчил удел наказанных!.. Что ж, в конце концов и сам оказался в ссылке вынужденной, в Германии, — несчастный и одинокий, лишённый родины и друзей, принуждённый почти на склоне лет вить своё позднее семейное гнездо в чужих палестинах[44]...
