— Ещё, ещё! Выше, выше, папочка миленький, я ни капелечки не боюсь!

   — Ой, Алеханчик, будет. У тебя может закружиться голова. К тому же ты, мой Ханочка, настоящий богатырь, и я, признаться, устал, поднимая тебя кверху.

   — Вы это находите, папа? О, как я рад, что расту очень сильным, настоящим казаком. И когда совсем-совсем вырасту, смогу всегда защитить и вас, мама и папа, и мою няню, и нашего доктора, и моих гувернёров Рубера и Пети, и особенно моих любимых собачек Вичку и Скампера — всех-всех, кто живёт в нашем доме и вокруг него и кому потребуется моё покровительство.

И мальчик, сорвавшись с места, выскакивал из маменькиной комнаты, пробегал розовую и голубую гостиные, столовую, распахивал дверь в сени и оказывался в просторной девичьей или в шумной, всегда набитой говорливым народом людской.

Пахло в этих помещениях чуть горьковатым дымком берёзовой лучины и сладким мёдом, терпким настоем мяты и дёгтем. И сочно, округло и совсем необычно после французских и немецких книжных слов звучали в девичьих, няниных или мужицких устах живые, полные потаённого и радостного смысла слова: «Либр дождик, либо снег, либо будет, либо нет», «Беда не по лесу ходит, а по людям», «Без соли, без хлеба худая беседа», «Плохо не клади — вора в грех не вводи», «Лучше попросить ради Христа, чем отнять из-за куста», «Если есть корова да курочка, то состряпает и дурочка...». Говорилось это походя, то в разговоре друг с другом, то в споре с хитроватыми мужиками, приехавшими с дальних хуторов и пытавшимися всучить лежалый товар, то в перебранке старого с малым. Алёша же думал: в памяти зацепилось острое словцо — сохранится навсегда.

Но и здесь, в девичьей или в людской, его не удержать — уже во дворе. Всё и тут знакомо, и всё каждый раз будто внове: кузница, из которой доносится, точно из огромной музыкальной шкатулки, звонкий и мелодичный металлический перестук, птичник с кудахтаньем и гоготом хохлаток и гусей, каретные и дровяные сараи, каменная погребница, ледники. И всюду скопище самых разных людей — садовники, шорники, горничные, псари, истопники... Каждый спешит будто по неотложному делу и в то же время не прочь остановиться, подмигнуть встречному и начать разговор, или, как любит говорить няня, почесать языком.

Остановился Алёшенька, прислушался — и вновь вперёд. Вот уж миновал загон для овец и коз, лужайку, где щиплют траву коровы, опушку леса с конным табуном. Быстро осмотрелся по сторонам и запустил руку в заветное дупло старого дуба. Ага, здесь она, его любимая читаная-перечитаная книжка в грязновато-красном переплёте со стихами всех-всех самых именитых русских поэтов.

Господи, да как же так можно искусно сочинять, чтобы в стихах говорили звери, а мысли после их слов рождались человеческие, чистые и светлые — например, про верность и дружбу, честность и чувство долга! Вот же рядом, перебирая стройными, как струны, ногами, мотая длинной красивой шеей, хрумкают сочную траву кони, а здесь, в басне, они — люди-богатыри и мудрецы.

А что, если самому попробовать сложить басню о сильных и умных животных, и чтобы она непременно пришлась по душе маменьке и папеньке? А ну быстрее в дом, к перу и бумаге!..

Здесь, в Погорельцах, у пего много облюбованных мест, самых заветных. Помимо двора, лугов и дальнего леса — сам дом. Он старый, большой, наверное, из двух десятков комнат — голубых, бордовых, палевых и розовых кабинетов и гостиных, спален, людских, чуланчиков, уголков и закоулков. И всюду — стулья и кресла, зеркала, гобелены, ширмы и ширмочки, столики и пузатые комоды, бронзовые массивные шандалы и старинные бюро на тонких гнутых ножках.

Но самая волшебная комната — библиотека. Во все стены — шкафы домашней работы со стеклянными дверцами, за которыми плотными рядами книги, книги, книги. Одни — в кожаных новеньких и старых, иссохшихся переплётах, другие — в деревянных досках, где листы из пергамента, иные и вовсе без переплётов, но, как говорит папочка, самые ценные, потому что в них заключена мудрость многих людей и даже целых народов.

Осторожными шажками, чтобы не нарушить торжественность и таинство обстановки и чтобы не спугнуть уже возникшие в голове картины и образы, Алёшенька пробирается к круглому, с мраморной крышкой столику, на котором папа предусмотрительно оставил стопку бумаги — плотной, желтоватой на вид, покрытой по всей поверхности водяными знаками.

Алёша уже знает: бумага эта носит название вержированной. Папочка сам её не использует для своих писаний, она для торжественных посланий. Но разве теперь не тот случай — записать возникшие в его голове строчки и преподнести их маменьке и папеньке?

Перовский останавливается у дверей библиотеки и на цыпочках отходит прочь: тс-с, ни в коем случае нельзя помешать Алеханочке!

Думал ли Алексей в тот день, когда вместе с Аннет увозил малыша из Петербурга, что отныне станет ему вместо отца, возьмёт в свои руки его судьбу?

Все годы, что вернулся из Дрездена, в воспоминаниях возникала она, легко и грациозно, точно ангел по небу, летящая над сценой Венской оперы, его любовь, предмет его тайных сердечных воздыханий. Уезжал — дал слово себе вернуться и забрать её к себе, в Россию. И с Гофманом сидели в кабачке «Зелёный жёлудь» — разговор только о ней, актрисе.

Эрнст Теодор Амадей — горящие как уголь глаза и крючковатый нос Мефистофеля — сатанински ухмылялся, потягивая золотой лафит:

— Я вижу вас, сударь, насквозь. В России все рабы. Как, впрочем, и у нас в Германии. Работник на поле гнёт спину на своего хозяина, помещика или барона, сиятельный же вельможа изгибается в лести перед тем, кто хоть на ступеньку выше его... Как жить, как жить, да ещё с той, которую хочешь взять в жёны? Вы доктор наук, как изволили представиться. Но вам платят сегодня не за вашу умную голову, а за твёрдую руку рубаки-гусара, или кто вы там по вашему офицерскому мундиру. Я тоже закончил университет с дипломом юриста. Но мне за моё знание законов ничего не платят. Спасибо, что сегодня, как и вчера, вы любезно пригласили меня к этому столу, чтобы насытить моё чрево. Извините, что я, романтик, и — столь груб! Но — се ля ви. Я однажды — то ли в родном Кёнигсберге, толи в Лейпциге или Берлине, — чтобы пообедать, вынужден был продать свой старый сюртук...

Знал бы нищий немецкий гений, как нынче богат его бывший сотрапезник по дрезденским трактирам! Однако прошлое безвозвратно ушло... Ещё в позапрошлом, восемьсот двадцать втором году, когда скончался отец и сам вскоре подал в отставку, мелькнула мысль: уехать из Петербурга не одному. И было из кого выбирать — сам недурен, даже привлекателен наружностью... И уже представил, как у себя в Погорельцах или в Красном Роге сидит в малиновом бархатном халате, визави — она, прелесть, а рядом — кудрявые или русые, или совсем уж льняного цвета детские головки...

Да есть же, есть у меня это уютное домашнее счастье, когда рядом крепыш карапуз и нежное любимое существо — сестра, которая нуждается и в моей помощи, и в моей ласке! — взамен желанной фантастической картины пришла реальная, которую и не надо было воображать...

Почему-то вновь припомнился сейчас Дрезден и Варенька, дочь Варвары. Ей ведь тоже было тогда столько же, шесть лет, когда с сестрой Варварой однажды они поехали в Вену к дяде графу Андрею и привезли много игрушек, и среди них — пожарную трубу. Тотчас в столовой зажгли бумагу, и он с племянницей заливал пожар настоящей струёй воды из игрушечного шланга. Потом с Варенькой они придумали игру в море. Стулья были кораблями, а железные листы перед печью — громом сражения. Помнится, листы эти принёс другой дядя Вареньки — Сергей Волконский, и они вдвоём — генерал-майор и штабс-ротмистр — производили настоящий морской бой, грохоча железом, а в это время племянница их переворачивала стулья, изображая кораблекрушение.

Но верхом счастья для Вареньки оказался, конечно, настоящий казацкий мундир, который дядя Алексей заказал ей у лучшего дрезденского портного и преподнёс в день ангела. Девочка тут же сбросила с себя платьице с воланами и рюшами и вышла к отцу, генерал-губернатору, и его свите в парадной форме заправского кавалериста.