— Я понял, Иван, — отозвался он из своего угла. — Это оттого, что разные поля напряжений, поэтому разность потенциалов возникнуть не может, хотя такое объяснение, строго говоря, лишено физического смысла. Отпусти, Иван, меня, здесь слишком высоко, я не привык. И этот город в окне мне незнаком. Отпусти меня к земле, на свой этаж.

— Ты не ответил на мой главный вопрос.

— Ах, Иван, ты всегда хотел быть добреньким, но тебя каждый раз разоблачали.

— Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Поймешь сегодня вечером. Тебя опять разоблачат — за твои же добрые дела.

— Я не о том тебя спрашивал, о главном.

— Я ответил тебе: не знаю.

— Это не ответ, а уход от него. В сущности, ты всегда уходил от ответа.

— Не думаю. Ведь существуют и неопределенные ответы, одно время я даже занимался принципами неопределенности. И вообще, вопрос задан не по адресу. Не я должен давать ответ.

— Кто же?

— Ты сам. И еще в большей степени твоя дочь. Довольна ли она тем, как ты живешь?

— Отчего бы ей быть недовольной? Она имеет все, в том числе и то, чего мы не имели.

— Ты за нее не отвечай, Иван. Ты сам у нее спроси.

— И не подумаю. Она для меня не авторитет. И не может быть таковым.

— Тогда спроси у себя: доволен ли ты той жизнью, которой ты живешь?

— Не совсем, Володя. Наша жизнь, разумеется, прекрасна, но это, так сказать, с высоты птичьего полета. А если взять ее конкретные черты, то, несмотря на ее прекрасность, хочется, чтобы она была еще немножечко получше, ну хотя бы на самую малую малость, ведь иногда можно увидеть нежелательные морщинки на лике действительности, которые невольно хочется поправить, подкрасить, что ли. Тогда ничто не сможет помешать нашей и без того прекрасной действительности стать еще на одну толику лучше, ты не подумай, я не только перед тобой, иной раз критикну и с общественной трибуны, ворчлив, быть может, стал, старею.

— В чем же ты хочешь улучшения?

— Ну, меньше суеты, больше взаимного понимания, чуткости, теплоты — что еще? Наскоро об этом не расскажешь.

— Вот. Снова начинается игра в слова. Скорлупа слов, как твоя Марина сказала. Ты одно у себя спроси.

— Подскажи.

— Вы живы?

— Мне и спрашивать нечего, я знаю: мы живы…

— А еще лезешь с расспросами ко мне. Не сердись, я пойду, устал от высоты.

— Одна секунда. Последний вопрос, Володя. Насчет той разведки, помнишь?.. когда Родионов… Вот сейчас ты мог бы отдать приказ о нем? Ответь.

— А сам ты ответить не можешь? Почему ты все время хочешь, чтобы за тебя отвечали другие? Покопайся в себе поглубже — и найдешь все ответы. Прощай, мне некогда.

Протопали по паркету кеды, и снова я остался один, даже не заметив, когда испарилась Марина.

— Так мы движемся? — она предстала перед ним в малиновом просверке свитера с широким отложным воротом и ниспадающими вдоль талии складками, в разливе ярко-бежевой юбки, сотканной из тугих абстрактных пятен, но вместо с тем ничуть не лишенной материальности.

Слова послушно соскальзывали с языка:

— Похоже, это будет ваш вернисаж, Маргарита Александровна, — машинально тарабанил Сухарев, оглядывая кандидатку в спутницы и тем самым окунаясь в прежнюю реальность. Отважный вид Маргариты Александровны несколько взбодрил его, но он еще медлил. Ох как ему не хотелось ехать на это организованное сборище интеллектуалов — теперь и интеллектуалы ему стали нехороши, ибо Иван Данилович до настоящей минуты не мог решить, что же он ответит Харитонову, и потому страшился встречи с ним, но тем не менее всячески оттягивал это решение. На что он надеялся? Разве, уверовав в нынешний день, на некое внеплановое чудо?

Наконец он придумал спасительную, как ему казалось, формулу.

— Великая просьба, Маргарита Александровна, не оставляйте там меня одного ни на минуту. И не давайте говорить о делах, кто бы это ни был.

— Я решу ваши дела, я еще раньше загадала, сегодня день удач. — Она уже предвкушала предстоящее коловращение в говорливой толпе и все более наполнялась своими ожиданиями. Она остановилась, глядя на него: — Стойте! Вы с кем-то тут разговаривали! Мне слышались голоса…

Сухарев промедлил с ответом, которого не знал. В прихожей запел мелодичный звонок. Новые гости давали знать о себе, испрашивая предварительного разрешения перед явлением.

«Это судьба», — мгновенно решил Сухарев и тут же успокоенно присел у стола, тогда как Маргарита Александровна, недоуменно пожав плечами, пошла открывать.

У судьбы оказался писклявый голос и звонкая россыпь веснушек на упругих щеках.

— Распишитесь в получении, — пискнула судьба, посчитав свою роль на том исполненной. Дверь за нею захлопнулась.

Маргарита Александровна показалась в комнате с телеграфным бланком в руках, ломая пальцами стандартную укладку бумаги.

— Из Москвы, — сказала она. — Так вот и общаюсь с внешним миром. И всякий раз пугаюсь: вдруг тревожная весть? Впрочем, и того теперь лишена, все позади.

Все же в ее скороговорке Сухарев уловил некоторую если не тревогу, то надежду на нее. Маргарита Александровна продолжала стоять у дивана, выбирая место, где бы поудобнее обручиться с доставленной на дом вестью, но так и не определила ничего подходящего, порешив читать стоя, что лучше всего сохраняло силуэт юбки.

Ломко хрустнул сгиб бумаги, глаза побежали по строчкам, и Сухарев вдруг увидел, как белый листок отделился от пальцев и с легким порханием планирует к книжным полкам, а сама Маргарита Александровна беззвучно и плавно, с прямой спиной опускается на диван.

Сухарев уже летел на выручку, Маргарита Александровна по-прежнему сидела прямо, устремив вдаль застывший взгляд.

— У вас неприятная весть? — спросил он, пытаясь подобрать опустившуюся руку, но Маргарита Александровна сама переместила руки, опершись ими в колени.

— Пожалуйста, дайте мне воды, — сказала она довольно устойчивым, хотя и несколько одеревеневшим голосом. — Сейчас это пройдет.

Он бросился к стакану. Вихрь от его ноги перенес телеграмму к торшеру. Иван Данилович плеснул в стакан тоника и снова прибыл к дивану. Маргарита Александровна небрежно отстранила дающую руку.

— Что-нибудь покрепче! — повелела она.

Иван Данилович и тут оказался на высоте, моментально изготовив дозу, вполне пригодную для данной обстановки. Маргарита Александровна осушила залпом, глотнула на закуску порцию кислорода и объявила тем же деревянным голосом:

— Все. Я в полном порядке.

— Что-нибудь серьезное, если не секрет, — допытывался Сухарев, не впадая вместе с тем в назойливость. — Не могу ли я?..

— Ах, Иван Данилович, — с чувством сказала она, перемещаясь к столу. — Я человек из прошлого. Всем моим болячкам не менее четверти века. А тут радость, доставленная прямо с того света, хотя и с явным опозданием. — Голос ее постепенно обретал прежнюю упругость, и кончила она уж вовсе на мягкой ноте: — Впрочем, прочтите сами. Я вас прошу, — добавила она, заметив его смущение.

Сухарев послушно склонился к торшеру. Листок упрямо принимал форму кулька, способного вместить в себя все горести мира. Иван Данилович, преодолев угловатость бумаги, побежал глазами по строчкам.

— Читайте вслух, — потребовала Маргарита Александровна.

Перед ним было довольно длинное послание, лишенное предлогов, отчего текст коробился, как ржавое железо на ветру.

Нечто тепленькое пощекотало и даже остро кольнуло Ивана Даниловича в пятку. Он чувствовал, что приобщается к великому круговороту природы и ее метаморфозам. Разве не мог он, читая вслух, сознавать себя полноправным соавтором этого покоробленного грохочущего на ветру текста? Все же добросовестности научной ради следовало задать по меньшей мере два контрольных вопроса.