— Что еще? Хочешь, научу тебя японскому языку?

— Значит, вы с языком. Кандидатка небось? Мой папон простую не возьмет, это у него наследственное. А дети свои у вас есть? Как говорит папон: вы с хвостом или без?

Тут уж я не выдержал: в своих детях мы видим себя, какими мы не хотели бы быть.

— Несносная девчонка. Ответь лучше, почему у тебя двойка? Стоит мне уехать…

Она посмотрела на меня своими невинными глазами, так похожими на глаза матери, что мне сделалось больно.

— А что? Я накапливаю информацию. Вы, взрослые, вечно все усложняете. Вы прикрываетесь кисеей слов и думаете, что спрятались в броню, тогда как это жалкая просвечивающая скорлупа. Вы вечно играете в кошки-мышки, словесное оформление для вас важнее самого ядра. А я еще ребенок, я еще не научилась быть конформисткой, еще не освоила двойного мышления. Сейчас ты закричишь на меня, конечно, я знаю, все мы легко ранимы, но чувствуем лишь собственные раны.

Вот болтушка, я не выдержал, засмеялся:

— Марина, прошу тебя, вовсе не обязательно выкладывать с первого раза свою сногсшибательную эрудицию в обмен на съеденную осетрину.

Маргарита Александровна остудила мой родительский пыл:

— Отчего же? Пусть выскажется. И я могу ей рассказать, как было все на самом деле. Вот только кончу переодеваться…

Марина рывком повернулась к ней:

— А вы уверены, что так оно и было? Или это теперь, двадцать пять лет спустя, так видится в колодце вашего прошлого, из которого вы даже не можете дать напиться другому?

— Подожди, Марина. Сядь и не резвись словами. Давай помолчим немного, сосредоточимся, и я тебе все расскажу.

— Ясно. Вот про него? Кто это? — Марина указала рукой в угол. — Это и есть ваш сын?

Меня последнее слово особенно поразило — могло ли оно прозвучать в этих стенах? Посмотрев по направлению указующей руки Марины, я увидел в кресле молодого человека и сразу узнал его. Это был старший лейтенант Владимир Коркин по прозвищу Старшой, однако же в штатском, хоть и стрижен по-солдатски под бобрик. Видимо боясь опоздать к нам, он одевался наспех, без особого разбора и знания современной моды, но все получилось вполне пристойно, а странности, если таковые имелись, были весьма простительны: вишневого цвета галстук при синих спортивных кедах довоенной модели или носки с яркую полоску, явно не подходившие к апрелю, впрочем, ведь он мог и не знать, в какой месяц попадет к нам.

Но это, повторяю, мелочи. А главное, что он выглядел здоровым и даже успел загореть где-то, опять-таки в нарушение сезонного расписания. Он отпустил бороду, чтобы казаться более современным.

Я даже не заметил, как он вошел. Он сидел в кресле у окна с задумчивым видом, но глаз от меня не прятал.

— Здравствуй, Володя, — сказал я. — Ты давно здесь?

— Здравствуй, Иван, — сказал он, голос у него был хриплый и стылый, я даже испугался.

— Как ты себя чувствуешь? Ты нездоров? — спросил я с тревогой.

— Это у меня хроническое, — сказал он. — Ты не волнуйся, для моего положения я чувствую себя вполне сносно. Ты тоже, я смотрю, в полном порядке. По-моему, ты пришел сюда в первый раз, а чувствуешь себя как дома.

Маргарита Александровна, как и обещала, ушла в себя и не реагировала на голоса, обхватив ладонями голову и опершись локтями в стол. Марина, поскольку она первая обнаружила Володю, с участием слушала нас, пытаясь разобраться в смысле наших слов, скрытом от нее завесой времени.

— Я живу далеко отсюда, Володя, — продолжал я. — И сюда меня ты привел.

— Вот как? И я далеко отсюда, в другой земле. Боюсь, что я тебя сюда не посылал. Возможно, и сам я здесь лишь по твоей воле, впрочем, это не имеет значения. Ты с дочерью разговаривал? Красивая у тебя дочь, Иван. А я вот все сына своего хочу посмотреть.

— По-моему, он сейчас в отъезде, — наивно предположил я.

— Разве вы не сын? — продолжала удивляться Марина. — Я уж думала, вы станете мне старшим братом.

— Я знаю, где он, — отвечал Володя с устоявшейся болью. — Но все равно посмотреть хочется. Я думаю: а вдруг там случилась ошибка?.. Теперь я отвечу Марине: я не сын…

— Кажется, я понимаю, — протянула Марина. — Вот это номер.

— Я не сын, — продолжал задумчиво Володя, — потому что не успел стать отцом. Мое письмо опоздало. Его опередили другие добрые дела…

— Не понимаю, о чем ты, — хотел было обидеться я, но тут же понял, что это лишено смысла.

Он пожал плечами:

— Я ни о чем, просто так. Скажи лучше, о чем вы сейчас говорили?

— Марина нас критиковала, а я держал оборону.

— Почему ты считаешь, Иван, что до сих пор должен держать оборону?

— Как иначе?.. Коль она нападает…

— В таком случае все ясно. Я пришел сюда лишь потому, что вы слишком много говорите.

— Мы же о тебе говорим. Что же ты предлагаешь, Старшой?

— Не говори ни о чем лишнем, Иван. Только спроси себя: правильно ли я живу?

— Так правильно или нет? Ответь нам.

— Я этого не знаю, Иван. Я отстал от жизни, мне вас все равно не догнать. У вас свой исторический опыт, которого я не имею. Я слышал, ты стал шибко грамотный, звание заработал, хотя и не сделал особых открытий. Так откуда мне знать, правильно все это или неправильно? Я тоже не открыл своего закона, правда, в последнюю секунду мне что-то явилось, но было уже поздно. Так что твой вопрос не ко мне, Иван.

— Вот видишь: и ты! Я снова между двух огней. Дочь шпарит в меня из будущего, вечный конфликт отцов и детей, а ты теперь лупишь по мне прямой наводкой из прошлого, отцы и деды, это уже что-то новое. А мне куда прикажете деваться? Отбиваюсь как могу.

— Я никого не осуждаю, Иван, я не имею на это права. Я лишь смотрю и наблюдаю: гарнитуры, диваны с мягкой обивкой, картинки, много электронных аппаратов, весьма миниатюрных, вот бы покопаться.

— По глазам вижу, осуждаешь. Ты меня глазами осуждаешь, Старшой.

— Так вы тоже защищаете гарнитуры, этот позор двадцатого века? — Марина вскочила со стула, до сих пор она вроде бы мирно слушала наш разговор, дожевывая ближайший бутерброд, но тут не выдержала и кинулась в очередную драку, на этот раз к креслу, в котором сидел самый беззащитный из нас, Владимир Коркин. — Вы такой молодой, а уже про гарнитуры, словно никогда их не видели. За что же тогда погибали те, которые погибли?

— Я знаю, за что, — кротко ответил он, выдержав ее взгляд. — Мы погибли не за гарнитуры. Мы погибли за победу.

— Простите, — Марина остановилась, будто на невидимую стену наскочила. — Так это вы товарищ моего отца? Я не сразу сообразила, я сначала думала, что вы мальчишка с улицы, ну те, которые с гитарами… Потом еще глупее подумала…

— Я играл на мандолине. Задумчивый инструмент, — говорил он, как бы оставляя в стороне ее намеки.

Но Марина умела бить напрямик:

— Ага, теперь я поняла. Вы тот человек, который сделал вдовой Маргариту Александровну, мою будущую мачеху. Приношу вам свои соболезнования. Надеюсь, у вас не было иного выхода?

— Не знаю, — задумчиво отвечал он, — я сам старался понять это. И в письме писал, разве вы не читали?..

Марина не успела ответить.

Маргарита Александровна встрепенулась за столом, проведя ладонью перед глазами и поднимая завесу, отделявшую ее от нас.

— О чем вы там говорите? — устало спросила она.

— Мы вспоминали тебя, — сказал Володя.

— Вы что-то сказали? — она смотрела на меня.

— Он сказал, что мы вспоминали вас, — сказал я.

— Я тоже вспоминала, — сказала она. — Разве здесь есть кто-то другой?

— Здесь есть память, — ответил я.

— Почему же я не слышу ее голоса? — удивилась она.

— Что она говорит? — приставал из кресла Володя. — Я ее не слышу. Рот раскрывается, но звука нет, весьма странно с физической точки зрения, такое может быть лишь в безвоздушном пространстве.

— Она тоже говорит, что не слышит тебя, — я старался изо всех сил, пытаясь наладить контакты. — Если вы оба слышите меня, я могу быть посредником.