— Значит, и вам Визендорф запал в память? — задумчиво перебила она. — Шестеренки наших воспоминаний начинают сцепляться…

— У каждого солдата своя незабываемая низина и высота, — отвечал Иван Данилович с некоторой уклончивостью. — Меня Визендорф интересовал в более общем плане: кто должен ответить за смерть человека на войне? Отто Шумахер не виноват, так кто же? Я вам потом могу почитать из этого процесса…

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво сказала она. — Я тоже не смогла бы видеть этого Отто: мое любопытство слишком щепетильно для этого. Сейчас я хотела с вашей помощью…

Маргарита Александровна с готовностью распахивала закованные двери своего прошлого, предлагая войти туда чужеземцу, чтобы щедро одарить его болью и радостью, хранящимися за теми дверьми.

— Я расскажу такое, о чем сама забыла. Однажды они пошли в разведку. Задача была: взять «языка», так как вскоре намечалось очередное смертоубийственное наступление. Разумеется, я ничего не знала. Просто Володя внезапно прибежал ко мне, когда я была на дежурстве, и объявил, что он на минуту, ибо его посылают в тыл. Я под тылом понимала одно: место, куда мы отправляли раненых. Мне и в голову явиться не могло, что он идет не в наш тыл. Все же я бдительно спросила, зачем его посылают? Он ответил смешно: за спичками. Пока я соображала, он рассмеялся и добавил: так у нас пехоту называют, еду за пополнением, послезавтра вернусь. И убежал. Я поверила, представляете — как мы жаждем верить в собственные мифы! Так бы и прожила безмятежно до их возвращения, но тут письмо. Пишет Володина соседка по квартире. Оказывается, Вера Федоровна поранила на заводе руку, так, ерунда, железка попала, но она на бюллетене и не может сама писать в течение двух недель, пока не заживет рука, а так все хорошо, отдыхаю, мол, дома, карточки отоварила и обо всем этом надо осторожно рассказать Володе, чтобы он не волновался, почему от матери писем нет. Я побежала в полк, хотя Володя запретил мне делать это. Словом, тут все и раскрылось. «Где он?» — спрашиваю с порога. Приятель-штабист отвечает: «На задании». — «Он же в тыл поехал?» Тот смеется: «Конечно, в тыл. Только в тот тыл не на чем ехать». Я была потрясена, так и бухнулась на лавку. «Он же сказал мне, что за спичками поехал». — «Совершенно верно, только не за нашими, а за немецкими. Хоть одну спичку, иначе кровь из носа. Пошло двенадцать человек, так что дотащат». — «Их же третий день нет. Он мне сказал, что послезавтра вернется». — «А вам все мужчины говорят правду? Учтите, Коркин вам почти не соврал, вполне порядочный кавалер». Я сама не своя: «Скажите, это опасно? Умоляю вас!» — «Пардон, товарищ сержант медицинской службы. Вы можете мне дать гарантию, что в наш блиндаж, где сидим мы с вами, через три секунды не прилетит снаряд? Разница лишь в том, что там, где они, падают наши снаряды». — «Что же мне делать?» — «Не горюй, красавица. Приходи завтра, они вернутся. А если что, на войне незаменимых нет». Что я пережила в оставшиеся полтора дня, того не передать словами. Вам это интересно, я вас не заговорила?

Внимание Сухарева нарастало по восходящей кривой. Сначала он машинально поигрывал зажигалкой, слушая как бы из вежливости повесть вполне дежурную, но вдруг увлекся этим незамысловатым повествованием, отложил зажигалку, но даже не заметил этого, подался вперед, выставив носок левой ноги, прикрытый безразмерной фланелью, постепенно уже привыкающей к непрошеной ноге. По лицу Ивана Даниловича начали пробегать сполохи той давней поры.

— Я вам не наскучила? — спросила она снова, чувствуя задумчивую сосредоточенность собеседника.

Сухарев облегченно засмеялся, скидывая оцепенение:

— Как можно, Маргарита Александровна? Мне даже почудилось: не обо мне ли вы рассказываете?

— Вы и были тем штабистом, с которым я столь глупо говорила? Нет! Тот был…

— Увы, не я… В этот раз почти наверняка. Зато догадываюсь, кого вы так лихо изобразили…

— Такой уж нынче день, скачем галопом по собственной памяти. Как вы думаете: у памяти могут быть перегрузки?

— Вряд ли. Память способна выдержать все, хотя о многом мы предпочитаем забыть.

Маргарита Александровна сделала вилкой решительный крест на скатерти.

— А может быть, как раз забвение и возникает от перегрузок памяти? — спросила она, обращаясь в пространство. — Так и я. Для меня воспоминания об этих днях одни из самых тягостных. Как я ждала, у меня руки тряслись, а ведь мне перевязки делать. Наконец, он явился, как всегда, неожиданно и в самую неподходящую минуту, я как раз делала перевязку тяжелораненому. Он показался в дверях палаты. Я цыкнула на него, и он исчез. У меня обмякли ноги и руки, бинт выпал из рук и размотался по полу — белая дорожка моей судьбы в пятнах крови.

— Где ты пропадал? Доложи.

— Докладываю. Легкая лесная прогулка, стреляли дичь, кормились ягодами, я привез тебе страусиное перо…

— Не фиглярничай. Мы же договорились с тобой: говорить только правду, быть верным только правде.

— Был верен, буду верен. Клянусь в том собственной матерью и своим сыном, следовательно, собой и тобой.

— Ах так! Тогда я повторяю: где ты был?

— Я же тебе говорил: путешествовал в тыл за спичками.

— Я все знаю, ты был в разведке, вы ходили за «языком».

— Ну и что же, ходил и вернулся, я сказал тебе всю правду, сто двадцать процентов правды — но фигурально. Не моя вина в том, что ты поняла меня превратно.

— А про спички? Это тоже фигурально.

— Спичка уже начала говорить — и вполне натурально. А мы вернулись счастливые, но небритые. И голодные.

— Ой. У меня же стоит целая банка тушенки…

— Я уже насытился. Нам выдали паек за все дни отсутствия. Майор преподнес по чарке, впрочем, из наших же поставок…

(Обычно я начинаю вспоминать от этой строки, опустив тягостную предысторию, и дальше вплоть до разлуки, чтобы с последним поцелуем поставить точку и начать все сначала. Пластинка не долгоиграющая, но ничего не стоит запустить ее опять, хотя с каждым новым проигрыванием звук стирается и слабеет; если сравнить два соседних кружения пластинки, это вроде бы совсем неощутимо, но если взять два кружения с интервалом в несколько лет, разница в звуке окажется едва ли не безутешной, с провалами голосов и фраз, тогда на помощь слуховым воспоминаниям приходят жесты, запахи, память глаз и память кожи, в зависимости от настроения реанимация прошлого может получиться самым нежданным образом, и заигранная пластинка обретет вполне современную звучность, становясь стереофоничной, и ты оказываешься в самом центре звука.

Но ведь и тягостная предыстория с каждым годом становится все более сладостной — отчего же так?)

— Ты не представляешь, как я тебя ждала.

— И не хочу представлять. Покажи в натуре.

— Не покажу. Пока мы не договоримся на будущее: не таить друг от друга ничего-ничего. Абсолютное доверие. Полная распахнутость души. Если бы ты мне сказал сам, я была бы спокойной, уверяю тебя. А коль ты скрыл и я узнала случайно, значит, это более чем опасно. Обещаешь мне? Клянись.

— Клянусь созвездием Золотого Тельца и теорией относительности. Клянусь законом Бойля — Мариотта и Гей-Люсака, что буду всегда прямолинейным, как луч света, а если меня погрузят в инородную среду, я обязуюсь вытеснить из нее ровно столько, сколько вытеснял до этого. «Эврика!» — вскричал Архимед и голым помчался по Парфенонштрассе.

— Что с тобой происходит? Ты нынче какой-то не такой.

— Нечто о пользе лесных прогулок и собирания ягод, непременно составлю такой реферат. Ты не спешишь на дежурство?

— Я подменилась с Тамарой на три часа. Но могу и больше.

— А как у тебя с отпуском? Отпуск ты можешь получить?

— Не думала об этом. Однако вряд ли.

— Тогда наводящий вопрос: сколько времени нужно тебе для счастья?

— Ровно столько, сколько ты будешь со мной, ну хоть до завтрашнего утра.

— Мне требуется гораздо больше. Сорок восемь часов — и ни минутой меньше. Вот что мне нужно для счастья.