Я провел сапогом по земле.

— Вот здесь, — сказал я.

Разведчики смотрели на меня с испугом. Зазноба прижал лопату к животу.

— Дай! — я взял у Зазнобы лопату и показал, что не шучу.

— Как же так, товарищ командир, — растерянно мямлил Зазноба. — Неужто мы своего?..

— Ладно уж, — сказал Баранов. — Пуля дура, сшибет где попало, и будешь гнить в меже. Лучше уж так, по-человечески. — Баранов поплевал на руки, встал на одно колено и принялся копать.

— Будем копать по очереди, — сказал я. — Двое копают, третий отдыхает.

Мы начали копать — и сразу стало легче, словно мы преступили невидимую черту, которая еще прочерчивалась внутри нас. Разве мы были виноваты в том, что приходилось сейчас нам делать? Война безжалостна ко всему живому, что есть на земле, и, сколько бы она ни шла, живое никогда не привыкнет к этому.

Снизу раздался отчаянный вопль:

— Их виль нихт, зи хабен кейн рехт! — вопил фриц. — Я не хочу, вы не имеете права! — Бывший обер вскочил с криком, упал на землю и начал колотиться о нее затылком. Двое уже бежали к нему.

— Слепцов, — подстегнул я. — Приведи его в норму, быстро!

Мы услышали далекую стрельбу и стали копать проворнее. Земля была теплая, сыпучая, со слабыми корневищами. Если бы у нас были настоящие лопаты, а не эти коротышки, с такой пустяшной работой можно было бы справиться за десять минут.

Тут я вспомнил о Родионове, и мне стало душно. Я так увлекся работой, что вовсе забыл о нем. Захотелось пить. Я передал лопату Зазнобе, спустился к ручью. Родионов по-прежнему лежал в забытьи.

Я намочил в воде платок, подошел к носилкам. Немец невдалеке перестал колотиться и затих на траве. Слепцов сидел у ног Родионова и рассказывал ему сказку для детей дошкольного возраста о том, как сегодня ночью мы вынесем его к своим, сдадим в медсанбат, а там ему сделают операцию, отправят в глубокий тыл на лечение, дадут отпуск, а там и войне конец и еще что-то в этом роде, прекрасное и безнадежное.

Я встал на колени, обтер лицо Родионова мокрым платком. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Глаза у него были спокойные и ясные.

— Когда? — спросил он.

— Скоро пойдем, — отвечал я, не зная другого ответа.

— Возьми меня, — он приподнял голову и посмотрел вверх по склону. Я слегка подвинулся, чтобы закрыть собой ту поляну, если он ее видел.

— Возьми, — повторил он с тревогой.

— Куда? — я делал вид, что ничего не понимаю, а сам чувствовал себя последним дураком.

— Отнеси… к могилке моей, — он опустил голову и перестал смотреть туда.

— Заговариваться начал, — сказал Слепцов.

— Я не заговариваюсь, — четко проговорил Родионов, не поднимая глаз. — Только ты отнеси. Христом прошу. Мне уже недолго. Там обожду. Там лучше…

Я решительно поднялся:

— Бери, Слепцов.

Мы взяли носилки и пошли по склону. Поляна была залита холодным солнцем, осины тревожно вздрагивали, и солнечные блики пробегали по двум желтым холмикам, прикрывающим могилу, как бруствер прикрывает окоп. Пройдет еще двадцать лет, и я подумаю о том, что могилы — это незаживающие шрамы земли, а тогда я безжалостно и тупо смотрел в глубину земной тверди. Баранов и Зазноба увидели нас и перестали копать.

— Ближе. Не бойся, — сказал Родионов.

Мы положили его сбоку, между холмиком и осинами. Солнечные блики перебежали на его лицо. Он с трудом приподнял голову, неспешно, по-деловому осмотрел поляну.

— Хорошее место, — сказал он, и мне показалось даже, что он улыбнулся.

Да, Родионов улыбался. Ведя глазами по поляне, он увидел Зазнобу и Баранова и улыбнулся им скупо и тревожно. А они стояли по пояс в могиле и виновато смотрели на него.

— Давайте, товарищи. Не стесняйтесь. Я тут полежу. Мешать не буду, — он выговаривал с трудом и не сводил с них тревожно-улыбчивого взгляда.

Баранов перегнулся и исчез в могиле. Комья земли полетели наверх.

— Ты померь, лопаткой померь, — Родионов откинул голову и закрыл глаза, чтобы не мешать мне.

Я взял лопатку и стал мерить. Слепцов стоял рядом и смотрел на меня как истукан. Я не выдержал:

— Что же ты стоишь? — Я почти кричал. — Почему замолчал? Почему больше ничего не рассказываешь?

Слепцов махнул рукой и с потерянным видом побрел в лес.

Могила оказалась чуть коротковата. Пришлось взять на целых два черенка больше. Я схватил лопату и принялся с остервенением крошить землю. Зазноба выгребал у меня из-под ног руками.

Из-за кустов донеслось: «Не спать! Не спать!» Затрещал валежник. Я поднял голову. Старшой шагал на цыпочках и, сделав грозное лицо, грозил мне кулаком.

— Не ругайся, командир, — сказал Родионов, — я сам просил. — Он лежал, не шевелясь и не открывая глаз: он и без того все видел и понимал.

— С ума сошел, — сказал мне Старшой и так же на цыпочках пошел вниз по склону.

— Данилыч, — неторопливо позвал Родионов. Я поднялся и посмотрел на него.

Он помолчал, потом заговорил:

— Гроба-то не будет. Ты в головах подушечку сделай. Из земли. Я люблю на высоком лежать.

— Хорошо, сделаю, — обреченно ответил я.

— Подушечку ему, — проворчал Баранов, наклонясь к земле. — А пуховой не хочешь?..

Родионов скосил глаза в сторону Зазнобы, который копал с другого края.

— А в ногах пониже сними, а то кровь к голове прильет, нехорошо это…

Низко над деревьями пролетел тот же самолет, и мы инстинктивно пригнули головы, пережидая, пока затихнет шум мотора.

Родионов проводил самолет глазами.

— Вот мне бы туда, — сказал он. — Пять минут, и дома.

Мы молчали.

— А может, и ничего, — продолжал Родионов. — Боль-то из меня уже вышла. Может, обойдется. Вынесете меня.

Баранов распрямился и посмотрел на Родионова.

— Нет уж, Родионыч, — сказал он с нехорошей усмешкой, — ты уважь нас. Мы для тебя старались, так ты уважь.

— В самом деле, — судорожно вскричал Зазноба, перебивая Баранова. — Зачем мы это? Надо идти. Нести его. Я сам понесу. Я пойду к Старшому, я скажу ему… — Он выскочил наверх и побежал по склону.

— Суета, — Баранов погладил лопатой землю, накладывая последние штрихи, и вылез наверх. Мы сделали свое дело и терпеливо ждали теперь, чтобы Родионов исполнил свою долю: без этого наша работа становилась бессмысленной.

А Родионов вовсю разошелся и перестал думать о нас. Глаза у него блестели, и он просительно улыбался.

— Не бросайте меня. Может, обойдется все. Живы-здоровы будем и дома еще побываем… Закурить бы… Курить хочется страсть… Так вы не бросайте, я вам… — руки его стали шарить по земле и застыли. Глаза погасли, пусто смотрели в небо, а на лицо набежал почти неощутимый пепельный налет, и оно в одно мгновенье сделалось отделенным от жизни.

— Вот они, дела наши, — сказал Баранов, отряхивая руки от земли.

Снизу поднимались разведчики. Впереди, возбужденно размахивая руками, шагал Зазноба. Я вдруг увидел, какой он молодой, совсем мальчишка. Они подошли к нам и молча стали полукругом. Потом Старшой сказал:

— На прощание две минуты. Приготовиться к движению!

Немец стоял внизу и со страхом смотрел на нас. Я показал ему пальцем: «Вег!», он послушно побрел передо мною.

Солнце уже садилось, спасительная темнота укутывала наши тени. В ту же ночь, уже на рассвете, возбужденные коротким боем, целые и невредимые, мы вышли к своим.

— Кстати о Бельмондо, — Маргарита Александровна оживилась. — Что нового в кино, вы чего-нибудь видели?

— Типичная продукция массовой культуры, на которой зритель закаляется до степени истукана. Я бы с удовольствием посмотрел сейчас что-нибудь наше, с черемухой.

Маргарита Александровна нервно засмеялась:

— Рветесь к родному хэппи энду? А ведь нынче день памяти. Сколько на нее осталось? Как говорит моя Валентина, тоже вдова: воспоминания приходят и уходят, а суета остается. Мы прикрываем суетой нашу нечистую совесть. Человек весьма удачно запрограммировал себя.