Вырезано в сером камне: «Старший лейтенант В. П. Коркин, 5.07.1923—31.03.1945». Постойте, отчего же 31 марта? Всего один день жизни подарил ему расчетливый штабной писарь, видимо, заканчивался квартал и требовалось срочно закрыть отчетность. К сожалению, сам Владимир Коркин, лежащий под серым камнем, так и не узнал о нежданном писарском даре — как бы он распорядился им в случае удачи?

Маргарита Александровна застыла перед могилой, судорожно зажав рот ладонью.

(Серый камень ладно, без зазоров, врос в землю, сроднился с нею, лет сто, а то и двести простоит без капремонта, в наше скорое неверное время вправе ли мы рассчитывать на более длительное бессмертие?)

У братской могилы иногда происходят церемонии, как раз в такой день мы и попали сюда. От школы строем шагали ребята, предводительствуемые директором паном Костецким.

Запели горны. Возможно, следовало бы представить вдову погибшего героя, сколько было бы восторгов со стороны юных следопытов, поэтому мы благоразумно отошли поодаль, дабы не нарушать заведомого хода церемонии.

Не жестоко ли я поступил с нею, призвав сюда? Маргарита Александровна посмотрела на меня с немым укором.

— Здесь так красиво, — сказала она. — Это же мрачное место земли, никогда не думала, что тут могут быть свет и радость.

И земля отвечала глухо:

— За это он упал.

— Но как же Игорь? — суетливо спохватилась Маргарита Вольская, уверовав в авторские чудеса. — Что я передам Валентине?

Увы, автор не всесилен. Могила Игоря Пашкова не сохранилась, возможно, ее вообще не было. Лишь 2 апреля обезглавленное тело Пашкова было перевезено в Анатомический институт, где оно пролежало еще несколько дней. Тело хотели сжечь — не горела печь, уже отключенная от газового снабжения. Хотели вывезти — не оказалось машины. Где же оно? Не до него было тогда берлинцам… Так что официальная бумага с гербовой печатью сообщила истинную правду: И. А. Пашков пропал без вести, не оставив после себя хотя бы могильного адреса.

И вспыхнул вечный огонь памяти.

А земля притягивала к себе, как легко зарыться в нее, переждать в норе. Но они поднимались и бежали вперед, и падали сраженными, чтобы не нарушалась красота этой земли.

Выстрел — вскрик — молчание. И падают, падают за эту землю. На всех фронтах второй мировой от Волги до Ла-Манша каждые три секунды войне приносилась ее очередная жертва. Владимир Коркин заметно ошибся, ибо не мог он знать того, что знаем мы сейчас.

Много лет прошло. Заросли окопы, засыпаны рвы. Танки и пушки угомонились на пьедесталах.

Медные люди вознеслись над землею.

Гранитные люди преклонились к земле.

Бронзовые люди воспрянули из земли.

Поднялись обелиски, кресты, созвездия, мемориалы, монументы, скорбные и гордые, шикарные и кричащие, незаметные и безгласные, великие и заурядные, — но все из тоски и боли, поднялись по всей Европе десятками тысяч, их числа не счесть, ибо поднялись они не для счета, а для того, чтобы преградить дорогу пуле.

Звуки горна отдалились. Мы снова продвигались вперед по тропинке, вьющейся во ржи.

— Почему она так круто вьется? — спросила Маргарита Александровна, недоуменно озираясь, и тут ее осенило: — Это что? Его тропинка?

Я молча кивнул.

— Тут он бежал? Как раз по этой тропе? — настаивала она, ибо ей тоже было необходимо добраться до истоков.

— Тогда тропы не было, — осторожно поправил я, не решаясь вмешиваться в эволюцию героини с большей степенью настойчивости.

— Я вас поняла! — воскликнула она, сжимая правой рукой свою шею. — Теперь я знаю, это здесь! Она вьется вслед его бегу, вот его борозда… Пуля! Одна пуля! Только одна пуля! — Маргарита Александровна замерла в ожидании, и облик ее начал постепенно редеть, истончаться, чтобы обернуться словом, строкой, абзацем, прозвучать монологом, жестом, обозначиться поступком, голосом, мольбой. Я сам впервые наблюдал столь вихревые метаморфозы и потому тревожился за героиню. Но все протекало согласно моменту. Сначала клятвенно вскинулась вверх правая рука, застыв восклицательным знаком после «я». А левая рука в то же время пружинисто подогнулась в дужку, изобразив знак вопроса. О чем она вопрошает, с трудом вмещаясь между двумя знаками препинания? Ее оставалось все меньше, теребящие пространство пальцы высекли нерасторжимые завитки и палочки, по телу проскальзывали исходные знаки, и вот просветилось насквозь сердце, продолжая пульсировать, и от него в ритме пульса, толчками побежали во все стороны звуковые круги и дорожки.

— …одна… дна… на… а-а-а… — голос уносился все дальше, на одной скорбной ноте, не угасая и не кончаясь.

Влажная спазма волнения сжала горло мое. Уход героини был кроток и бескорыстен. Не себя выкликала она с последней строки.

Пуля вырвалась из смрадного ствола, она все летит — одна только пуля.

А всего на всех фронтах второй мировой войны от Волги до Ла-Манша было выпущено 27 341 856 120 233 847 305, или двадцать семь квинтиллионов триста сорок один квадриллион восемьсот пятьдесят шесть триллионов сто двадцать миллиардов двести тридцать три миллиона восемьсот сорок семь тысяч триста пять пуль.

Я хотел было устремиться вслед за Маргаритой, чтобы разделить ее отважную долю, но вовремя одернул себя, вспомнив о завершающей точке, столь необходимой истерзанному листу. А может, это будет иной, вопрошающий знак: разве все вопросы уже разрешены? Ну хотя бы так: откуда Маргарита узнала это число? Кто даст мне ответ?

Но вопрошать было уже некого. Над полем воцарилась тишина.

Куда же выведет тропинка во ржи?

Творческий портрет писателя — не фотография его деяний в русле личной судьбы. Это и не картина, созданная вольной рукой живописца, чей собственный талант наверняка привнесет в полотно пусть невольное, но все же искажение твердой исторической реальности.

С другой стороны, писатель — летописец своей эпохи, ее выразитель и комментатор, поэтому рассматривать его творчество, исходя из оценки одних лишь художественных достоинств, немыслимо. Писатель и время — понятия хоть и разные, но, безусловно, нерасторжимые…

Обращаясь к творчеству Анатолия Злобина, сразу же сталкиваешься с тем немаловажным обстоятельством, где перо и время находятся в прямой пропорциональной зависимости друг от друга. И это несмотря на довольно широкий жанровый диапазон: от совершенно конкретного «крупногабаритного» очерка новейшего времени до респектабельного романа о войне. Время остро присутствует в любом злобинском произведении. Оно точно координируется в пространстве, образуемом тканью прозы, имеет свой цвет и аромат. Искать истоки этого почти лабораторного явления, вероятно, ни к чему, однако следует заметить, что пристрастие писателя к реальному во времени либо к абстрагированному и существующему вне времени уже не столько характеристика вкуса, сколько черта характера индивидуальной творческой личности. Характер же лежит в плоскости биографии…

Анатолий Павлович Злобин родился 10 ноября 1923 года в Москве. В Москве и прошли его детские и юношеские годы. Биография как биография: учился в школе, ходил в кружки, занимался спортом. Особенными талантами, в частности писательским, не блистал. Началом гражданской зрелости во многих странах, в том числе и в нашей, принято считать восемнадцатилетие. Так вот, если к году рождения Анатолия Злобина прибавить восемнадцать, то в итоге мы будем иметь цифру — 1941. Что ж, печальное и зловещее совпадение…

Сейчас по многим фильмам недавнего прошлого нам хорошо знаком этот стереотип: последний школьный вечер, выпускной бал, счастливые лица, короткая июньская ночь в гроздьях белых рубашек и специально сшитых для этого случая платьев, предрассветная брусчатка Красной площади и… наутро страшная весть — война.

Все это юноша Толя Злобин пережил лично: он из тех школьных выпускников, на чьи плечи тяготы войны легли с первых ее дней. В июле и августе он вместе с другими москвичами возводит оборонительные сооружения под Смоленском, затем — призыв в ряды Красной Армии, и вот он уже курсант Камышловского военно-пехотного училища. Спустя полгода необстрелянный и все еще восемнадцатилетний, но уже лейтенант, Анатолий Злобин вступает в должность отца-командира огневого взвода 120-миллиметровых минометов в составе 137-й отдельной стрелковой бригады. Отсюда, с Северо-Западного фронта, и начинается его боевой путь — путь через многие города и села, через пепелища и руины, через сожженные поля и веси, путь к победе, славный и печальный путь многих, вехи которого — обелиски. Вот он, этот путь: Старая Русса — Дно — Порхов — Пушкинские Горы — Алуксне — Тарту — Нарев — Пултуск — Восточная Пруссия — Данциг — устье Одера. Начало этого пути отмечено вступлением в партию, конец — победой. Между ними два ранения, орден Красной Звезды, медали.