Тут самое время сделать небольшую паузу, чтобы вспомнить случай на тему «не успел подрасти». Давно я порывался рассказать об этом эпизоде, да все не находилось повода и места. А случай был чрезвычайный. И он тотчас вспомнился мне, едва одиннадцатилетний Вова, дитя войны и в то же время сирота ее, произнес свои разнесчастные слова.
Итак, произошло это той же осенью сорок пятого года в Москве, на территории Литературного института имени А. М. Горького, куда мы, тогдашние студенты, съехались после войны со всех фронтов и даже из тыла. Нывшие мои однокашники, которые сейчас чуть не в полном составе плодотворно трудятся в современной литературе, не дадут мне соврать, что данный случай действительно имел место осенью сорок пятого в Литинституте.
На переменках или после занятий мы дружно сходились в закутке возле курилки и читали гениальные (иначе мы их не числили) стихи собственного производства. На эти чтения прибегали к нам молодые студенты смежных вузов, главным образом с филфака. Очередь чтения соблюдалась строго — по старшинству званий: все мы ходили тогда в кителях и еще не отлучились от армейской субординации (это уж потом иные пошли ранги). Но вот однажды вперед выскочил нестриженый юнец Алик с какого-то там «фака», который не был даже рядовым. Тем не менее он стал в соответствующую позу и произнес соответствующим голосом:
— Сегодня ночью написал гениальное… из одной строки.
И так как никто не успел остановить его, он прочитал с тем же упоением:
Я не видел воины — повторите!
Дальнейшее произошло само собой. Не успел восклицательный знак, замыкающий стих, замереть в воздухе, как чья-то шинель уже оказалась на голове Алика. Не сговариваясь, мы в тот же миг окружили его и устроили темную. Алик бултыхался, взвизгивал — куда там.
— За что, ребята, за что? — слышалось из-под шинели, потом и этот наивный возглас иссяк. Прозвенел звонок на лекцию, и мы оставили Алика на полу, вздрагивающего и униженного в своей гениальности.
Мы были патриотами и писали про войну героические поэмы и стихи, а кто-то из нас даже сотворил следующую гениальную строку: «Меня убьют на подступах к Нью-Йорку».
За это темной не устраивали.
И вот мы снова в комнате, в которой уже побывал однажды Иван Сухарев (где-то он теперь?), а сейчас мирно беседуют Вера Федоровна Коркина и ее сосед Вова Минаев. За окном стемнело, однако шторы не опущены, сквозь запотевшие стекла видны тусклые огни Москвы. Вере Федоровне больно и сладостно вести разговоры о погибшем сыне, хотя после таких разговоров кружится голова и слабеют ноги, но скоро придет пора, когда можно будет встать и позвонить Риточке. В этом теперь цель ее жизни: слышать голос несбывшейся невестки, заботиться о ней, давать советы и, разумеется, вспоминать. Вера Федоровна приходит с работы около четырех, а Рита возвращается из института после шести и эти два с половиной часа являются самыми пустыми в жизни Веры Федоровны. Полчаса, а если повезет, даже час ей удается израсходовать на скудные тогдашние магазины и столь же скудную готовку, потом наступает пустота ожидания. Но сколько раз уже бывало, что она не могла дотерпеть, спешила к телефону и, с трудом набрав в сумраке коридора нужный номер, натыкалась на вежливо-жестокосердный ответ.
Так и нынче вышло. Ей зачуялось, что Риточка вернулась, и Вера Федоровна не выдержала. Уже по долгим гудкам она поняла, что ошиблась, но не было сил положить трубку и переждать.
Наконец там щелкнуло.
— Маргариты Александровны нет дома, — ответил тот самый жестокосердный голос.
— Здравствуйте, Павел Борисович, — униженно сказала Вера Федоровна. — Неужели ее еще нет? Передайте, пожалуйста, Риточке, что я звонила. Пусть она перезвонит мне, скажите ей.
— Разумеется, Вера Федоровна, передам. Надеюсь, ничего чрезвычайного? Хорошо, что вы позвонили мне сегодня. Я давно намеревался спросить у вас, Вера Федоровна: не кажется ли вам, что в последнее время Маргарита стала более задумчивой, может быть, даже печальной?
Вера Федоровна давно была готова к подобному вопросу и знала, что это лишь присказочка. Поэтому отвечала как можно бодрее:
— Что вы, Павел Борисович? Мне вовсе наоборот кажется, за последние недели Риточка стала энергичнее, веселее, с увлечением работает над рефератом…
Он тут же перебил:
— Уверяю вас, Вера Федоровна, вы ошибаетесь. У вас, естественно, нет такой возможности наблюдать Маргариту, как у меня. И я вижу ее печаль и даже тоску, особенно по вечерам. Вы, вне всякого сомнения, понимаете, что пребывание в таких заведениях не может пройти бесследно. И я прямо хотел сказать вам… Поверьте, я ничего не могу иметь и не имею против вас, я понимаю горечь ваших утрат и глубоко сочувствую им, но речь в данном случае идет о здоровье моей супруги, я обязан стоять на страже… И я пришел к твердому убеждению, что она становится особенно подавленной, поймите меня правильно, я повторяю, после разговоров и встреч с вами. Не может быть иного мнения, именно эти разговоры травмируют ее, поймите меня, а вместе с тем и ее… Она должна забыть о том, что случилось.
— Но воспоминания-то сахарны, — отозвалась Вера Федоровна с замиранием в сердце, заслышав звонок над входной дверью и поняв, что это к ней.
— Не говорите так, Вера Федоровна, — снова перебил он, но она уже слушала вполуха: звонки продолжались, дошли до пяти и остановились. Щелкнул замок, открываемый соседкой.
— Хорошо, Павел Борисович, — сказала Вера Федоровна, напряженно вглядываясь вдоль коридора, — я подумаю над вашими словами…
Из темноты коридора показалась Маргарита Александровна, свежая после улицы, высокая и тонкая от длинного темного пальто, глаза сверкают голодной тоской ожидания — вот какими они теперь стали, эти глаза, Вера Федоровна приложила палец к губам, давая знак.
— С ним? — Маргарита Александровна остановилась, нетерпеливо скривив губы и наблюдая, как Вера Федоровна закругляется и кладет трубку. — Я сейчас не стану ему звонить.
Они расцеловались, сойдясь на проходе. Обе счастливо возбуждены ожиданием встречи, которое наконец-то сбылось.
— У нас языкознания не было, — поспешно говорила Маргарита Александровна, двигаясь первой по коридору. — Забежала в магазин, отоварилась на мясо и жиры, селедку удалось достать, сейчас ее почищу…
Суматошно и радостно перебивая друг друга, помогая и мешая, натыкаясь руками на руки, обмениваясь взглядами и даже перемигиваясь, суетясь между столом и буфетом, они творили свой немудреный предстоящий пир. Наконец Вера Федоровна торжественно наполнила чарки: их было четыре.
— Чтобы не последняя, — сказала она. — За Петра. За Вовочку. Никого у нас теперь не осталось.
— Да, не осталось, — самозабвенно повторила Маргарита Александровна. — Он убит, он убит.
— Он погиб беззвонной смертью…
— Он убит, убит, убит…
11
«Уважаемая Маргарита Александровна!
Не получив ответа на предыдущее письмо, пишу также потому, что у меня переменился адрес. Я, конечно, понимаю, что недостоин ваших страданий, вы ведь по-столичному страдаете, а мы — провинциалы. Могли бы хоть ответить, что не желаете со мной знаться, по-честному было бы. Я солдат, привык смотреть в лицо правде и смерти.
Убедительно прошу ответить, ибо речь идет не обо мне, а о вашем покойном муже и моем лучшем боевом друге, незаслуженно и героически погибшем в расцвете лет. Майор Дробышев из комендатуры расписывал, какие они бывают, столичные штучки, просто не хочется верить, за что мы боролись и погибали? А я в настоящее время занимаюсь списочным составом второй роты 315-го немецкого пехотного полка, который оборонял известный вам населенный пункт Визендорф, где был убит мой друг. Осенью я два месяца проработал помощником коменданта в городке Мариенштадте и там наткнулся на эти документы. При мне имеется хороший переводчик (не переводчица), и сам совершенствуюсь в языке; словом, разобраться сумели. Вторая рота, второе пулеметное отделение. Они как раз сидели в тех каменных сараях и били из пулеметов по нашим отважным солдатам и офицерам. У меня уже отобраны три кандидатуры, розыском которых занимаюсь, двое из них находятся в нашем плену, а третий сам убит. Пришлось проявить красноармейскую находчивость, особое подозрение имею на их рядового Отто Шумахера. Уже послал запрос в Центральное управление, в настоящее время ожидаю от них ответа, как и от вас, тогда и расквитаемся с этим Отто. Неделю назад в моей военной жизни произошли важные перемены: был срочно откомандирован в советскую комендантскую часть при Международном военном трибунале в городе Нюрнберге. Едва приехал, и сразу начался процесс над главными военными преступниками второй мировой войны, о чем, вероятно, вы уже прочитали в газетах. Так что нахожусь в гуще событий, о чем и сообщаю. Вижу их всех, фашистских гадюк, каждодневно, честное слово, смотреть не хочется. Гуляю по берегам реки Пегниц, хотя загружен по службе с утра до ночи. Судить их будем крепко, по-нашему. Город разрушен американской авиацией, хорошо поработали, но мосты уцелели, равно как и дворец правосудия. С американской комендатурой у нас полный контакт, тоже неплохие ребята, одно слово — союзники, хоть и подзадержались со вторым фронтом, а теперь спекулируют почем зря, только птичьего молока у них нет. Если напишете, чтобы достать вам какую тряпку, чулки там или не знаю что, то постараюсь, только подробнее распишите, какую именно и размеры — о деньгах не беспокойтесь. А может, вам и про Володю неинтересно будет узнать, время идет, а в Москве скучать не приходится, иначе бы ответили на мое первое послание, я ведь с чистой душой хотел и по-законному, но тоже свою гордость имею и без черемухи никак не могу. Если ответите на этот раз, буду сообщать о результатах расследования в отношении Шумахера и вообще, а пока читайте в газетах про всех этих герингов и кейтелей. Доколе матери тужить? Доколе ворону кружить? Мы их пригвоздим!
С приветом, все еще уважающий вас гвардии майор Сухарев И. Д. (достиг очередного звания).
