— Вместе с Володей? — спросила она тихо.

— Он был командиром группы, я — его заместителем. Вы ничего не забыли, мы ходили пять дней, — его совиный профиль на фоне окна казался продолжением давней мысли, которая долго не давалась в руки, а потом пришла сама, без предупреждения. Маргарита Александровна подошла и стала рядом с ним, не касаясь его. Они заняли всю ширину окна, родные камни простирались и громоздились до самого горизонта — а что там, за теми камнями?

— Странный день, — сказала она, упрямо глядя перед собой. — Мы узнаем новое о том, что было с нами самими. Это оттого лишь, что нам все недосуг выслушать другого, мы погружены в себя. Но позвольте, вы же капитан, а он младше вас по званию — и командир группы?

— Тогда и я был старшим лейтенантом, просто Володя не успел дослужиться… А я недавно прибыл в часть после очередного госпиталя, был новичком в этом полку. Меня вообще не хотели посылать, но Коркин настоял. Мы звали его Старшой, это было вроде клички.

— Как же проходила ваша разведка? Наконец-то я узнаю, что там было, — Маргарита Александровна вернулась к столу за стаканом. — Идите сюда, там зябко.

— Разве Володя вам не рассказывал? Он вас берег, понимаю. Разведка была успешной, мы обнаружили в лесу немецкий штаб, захватили важную шишку. Нам дали по ордену, Володе и мне.

— А сорок восемь часов? Ведь это тоже награда.

— В самом деле — было сорок восемь часов, совсем из головы выскочило.

— Как же вы распорядились этим наградным временем? — Маргарита Александровна подняла стакан. — У меня есть тост: за ваши сорок восемь часов.

— Там, в лесу, на фольварке я случайно схватил две русские книжки, одна из них под волнующим названием «Белладонна». Оказалось, что это бульварный роман, я проглотил его взахлеб, за три года это была первая прочитанная мною книга, сейчас ни словечка из нее не помню. Потом что-то писал…

— Значит, больше ничего не было? — теперь она сама копалась в его прошлом, пытаясь цепкими когтями выцарапать неведомое ей признание.

— Уверяю вас, — отвечал Иван Данилович на уютном берегу, забрызганном морем.

— Почему же он не сказал мне об ордене?

Сухарев твердо смотрел ей в глаза, выбирая между истиной и мужской дружбой. Наконец он узрел компромисс:

— Вы же сами говорили, что уехали через две недели. А награждение пришло спустя полтора месяца. Он мог лишь написать.

— Ведь он писал почти через день… Что-то там у вас было, я как женщина чувствую. Володя тогда пришел ко мне взвинченный, непоседливый, даже накричал на меня, чего никогда не случалось.

— Понимаю: вы хотели бы, чтобы мужчины приходили к вам из боя, распустив голубые крылышки и держа в руках гладиолусы? Так может один Бельмондо.

Родионов больше не стонал. Его положили под старой замшелой елью, а внизу барахтался ручей. Он закрыл глаза, затих — не видел ни нас, ни серого неба, густо просвечивающего среди деревьев. Впрочем, нам тоже было плевать на эту лесную красоту, все мы находились при последнем издыхании, не хуже Родионова.

Я сразу повалился на траву, как только Старшой скомандовал привал. Утром я уже стоял на часах, и можно было рассчитывать, что Старшой не сразу погонит меня разводить посты — только лежать, лежать и ни о чем не думать, что с нами будет и что уже было.

Если выберусь отсюда, думал я, обязательно запишу все это на листах, чтобы по горячим следам, без поправок… запишу и сохраню…

Немец брезгливо присел на пенек. Сержант Зазноба бдительно поглядывал за ним. Это был обер-лейтенант, теперь уже бывший, тучный, страдающий одышкой, он и идти сначала не хотел, но мы его уговорили. Конечно, лучше было бы заполучить сухопарого немца, с крепкими ногами, но в темноте выбирать не приходилось, мы и тем были довольны, хотя как раз из-за него и приключилось все с Родионовым. И все теперь висело на волоске.

Родионова несли по очереди. Осколки гранаты разорвали ему живот, и было просто непостижимо, как он еще жил. Я сам прикончил того рыжего, который бросил в него гранату, но Родионову, да и всем нам было от этого не легче. Сначала мы волокли его на руках, потом замотали кое-как бинтами и положили на носилки. Он просил, чтобы его пристрелили, и вдруг замолчал, впал в забытье. Я шел у него в ногах. Он был тяжелый, длинный, а носилки сделаны как попало, и он то и дело цеплялся сапогами за мои колени и хрипло вскрикивал, когда мы спотыкались на кочках. Руки у меня совсем онемели, но мы шли не останавливаясь, чтобы замести следы и уйти от погони.

— Положите, — сказал он громко и внятно.

Мы остановились. Старшой подошел к носилкам, посмотрел. Лицо Родионова было красное, горячее.

— Выше бы, — сказал Родионов. Он свалил голову набок, и я, сидя на корточках перед ручьем, увидел его жаркие остановившиеся глаза, смотревшие сквозь меня.

— Что выше? Куда тебе выше? — спросил Старшой. — Привал сорок минут. Отдыхай.

Родионов молчал.

Я поднялся от ручья и сел у него в ногах. Еще позапрошлой ночью мы вместе наблюдали за штабом, глаз его был памятлив и цепок. Он первым ворвался в немецкий блиндаж — и получил гранату. И вообще мы жили с ним душа в душу, а теперь я ничем не мог помочь ему. Даже времени у нас было в обрез: мы слишком долго заметали следы, петляли, обложенные едва ли не со всех сторон. А нам еще шагать и шагать, если мы вообще дошагаем.

Старшой расставил посты. Подошел к нам, посмотрел еще раз на Родионова, потом сел, развернул на коленях карту и стал колдовать над нею. Вся надежда у нас была на густоту этой пущи.

— Выше надо, — снова сказал Родионов.

Старшой оторвался от карты и посмотрел на меня. Глаза у него были злые и удивленные.

Я тоже никак не мог понять, что хочет Родионов.

— Ручей тут. Размоет… — Родионов помолчал, собираясь с силами, потом продолжал: — Ручей весной размоет… Так вы наверху уж закопайте, на сухом.

— С ума сошел, — спокойно сказал Старшой. — Ночью выйдем к своим, пойдешь в медсанбат.

Два сержанта, Баранов и Зазноба, лежавшие поблизости, подняли головы и с удивлением посмотрели на Старшого.

— На высоком бы лучше, — Родионов закрыл глаза и умолк.

Над лесом нудно загудел шмель. Я задрал голову и сразу нашел самолет над елью. Немецкая рама снижалась и прошла совсем низко над нами. Обер-лейтенант жадно следил за рамой, но сидел послушно.

Старшой проводил самолет глазами и посмотрел на меня.

— Привал сокращаем, — сказал он, складывая карту. — Займись этим делом.

— Каким? — я не понял.

— Приготовь ему, — он кивнул головой в сторону Родионова.

— Носилки? — я все еще не понимал, куда он клонит.

— Не сходи с ума, — Старшой с сожалением посмотрел на меня, и тогда я понял, что он задумал. У меня мурашки по спине забегали.

— Неужели нельзя ничего придумать? — забормотал я.

— Мы должны идти. Делай! — жестко сказал Старшой и пошел в сторону, видно проверять посты. Он ни разу не оглянулся, не посмотрел на меня — так он был уверен, что я сделаю то, что он задумал. Выдержка у него была железная, но тут и он не выдержал: отдал приказ и быстро смотался. Он отдал приказ, а мне придется теперь делать всю грязную работу.

Я усмехнулся вслед Старшому и с горечью подумал, что сам ни за что не решился бы отдать такого приказа. Вдруг я почувствовал с облегчением, что приказ уже отдан.

Фигура Старшого скрылась за кустами, но еще слышалось: «Не спать! Не спать!» Я посмотрел, кто лежит поблизости.

— Баранов, Зазноба, — позвал я. — Следуйте за мной.

Мы обошли вокруг ели, где лежал в забытьи Родионов, и стали подниматься по склону. Немец с опаской следил за нами.

Склон был пологий и скоро кончился, почти сразу раскрылась небольшая поляна, обставленная облетевшими осинами.

Баранов и Зазноба шагали сзади. Саперные лопатки противно звякали у них на поясе. Я остановился. Сквозь прогалину, чуть ниже, была видна та самая ель. Лишенные жизни ноги Родионова торчали вразброс из-под густой лапы.