— Разобраться надо с этим вопросом, — заметил старшина задумчиво. — По душе я вас вроде понимаю, а по инструкции…

— Вы же сами сказали: пусто, — горячился Сухарев. — Вы и навели меня, я все время чувствовал, а ухватить не мог. Право же, это дыра в будущем, — повторил он, радуясь найденной мысли.

— Какая же это дыра, если мы в нее не проваливаемся? — объявил свое веское слово и сержант, до того он прилежно слушал, пытаясь вникнуть, а теперь, видимо, разобрался.

— Оттого что та дыра битком набита, вот и не проваливаемся, — раздраженно бросил Сухарев.

— Кто же это сказал: дыра в будущем? — продолжал допытываться бравый сержант.

— Никто не сказал. Я сам и открыл ее только что, неужто не ясно?

Сержант засмеялся:

— Тогда мы ее закроем. Раз вашей дыры не было, то и не будет.

— Болтаешь, Приходько! — прикрикнул старшина.

— Нет, это надо разъяснить, — заволновался Сухарев. — Тут следует быть терпеливым, чтобы люди усвоили. Если хотите, дыра тоже символ. Закрыть ее нельзя, ведь она существует вне нас… Символ, понимаете?.. Как и огонь из плиты. Ведь он не только Вечный огонь, он…

— Он еще священный, — закончил бравый сержант.

— Конечно, конечно, — живо подхватил Сухарев, снова меняясь с настроением и снова оглядываясь на огонь. — Он не только священный, я понимаю, что не по инструкции… Это гордый огонь, но он и треклятый огонь, оттого что в нем сгорело двадцать миллионов, лучше бы его на свете не было, не пришлось бы зажигать, треклятого, от черной пули… И встали бы наши братья, друзья рядом с нами…

— Чего уж теперь, — с грустью выговорил старшина. — Зажгли уж…

— Так храните! — Теперь уже он поучал их, ибо чувствовал в себе такое право. И засмеялся напоследок: — А я буду к вам похаживать, мне ведь доклад на юбилее читать…

— Милости просим, — сказал старшина. — У нас пусто не бывает. Тяжело вам жить теперь с вашей дырой-то будет.

— Так мы же всегда жили с нею, — лихорадочно отозвался Сухарев. — Она же всегда была вокруг нас, только я не знал, как сформулировать. Дыра в будущем — это боль в нашем сердце, — тревожно заключил он, ощутив легкое кружение в голове.

И зашагал к воротам, ибо больше ничто не тревожило его: теперь он не только чувствовал, но и знал. Донеслись удары курантов со Спасской, сначала вступительные, потом с отсчетом. Сухарев вышел за ограду, машинально считая: три, четыре… Утром он тоже считал удары, возможно, они совпадут?..

На подходе к Тайницкий башне он последний раз оглянулся на огонь. Он горит у древней стены, он горит у скорбного подножья монументов, горит на площадях и скверах, горит в чистом поле, он горит в каждом доме, в миллионах домов, на двенадцатом этаже и в избе, в красном углу, где когда-то мерцала лампада, на стене, у притолоки, в окне горит вечный огонь нашей памяти и боли, вечный огонь надежды, он горит в каждом живом сердце, пока они живы для жизни. Черная пуля зажгла Вечный огонь, но поразить его она уже не в силах. Ей не дано. И будет вечен Вечный огонь у вечной стены, он не угаснет, нет, не угаснет…

Сухарев шагал по крепкой брусчатке и продолжал отсчитывать удары: пять, шесть… На десятом ударе звон затих, неощутимо растворившись в воздухе и напомнив ему о вечности. Боже мой, думал он неотрывно, дыра, дыра… Вечный огонь и вечная дыра. И я открыл эту дыру. Я четыре года ходил под пулями по краю этой дыры, но не провалился в нее. А теперь и открыл, оттого, что не провалился. Что же теперь делать? Как жить рядом с этой дырой, жить и знать, что она ширится и так будет вечно? В эту дыру провалился Мегалополис, великие творения, мудрые мысли, добрые поступки. Они даже не представляют, сколько всего провалилось в эту дыру. Зато я теперь знаю и открою другим. Но можно ли теперь продолжать жить так, как я жил до сих пор, как все мы жили? Наконец-то вот оно, надо жить по-другому, надо быть чище, добрее, да, да, только добром и можно заслонить эту дыру, надо быть достойным их памяти, а для этого надо освобождаться от мелочей, от суеты, она правильно говорила об этом… Перед ним возникли испуганные глаза Риты, ее бледное опрокинутое лицо, и Иван Данилович почувствовал, как ему становится душно и не хватает воздуха на площади. Он остановился и начал рвать галстук, но воздуха по-прежнему не хватало. Лицу сделалось жарко, будто огнем нажгло. Я много выпил, подумал он, невольно опускаясь до бытовых подробностей и обегая вокруг взглядом в поисках опоры, где можно было бы притулиться, я много выпил и открыл дыру, все это очень важно, но сейчас мне стало худо, надо спасаться, скорей добраться до номера…

А площадь уже раскрывалась перед ним, залитая огнями, заполненная пестрым движением толпы, разноголосым юным гулом; справа шла глухая стена, вырастающая из тверди земляного откоса. Он увидел там столб и поспешил к нему, прерывисто дыша и продолжая рвать галстук, чтобы облегчить горящую шею. У основания столба прямо в брусчатке чернел прямоугольник колодца, прикрытого решеткой. Он склонился над ним, пытаясь заглянуть в ту беспросветную дыру, но ничего не просвечивалось в земной глубине, только шипело и ухало, ухало… И он ничего не мог исторгнуть из себя, чтобы освободиться от давившей шею тяжести. Прижался щекой к холодной шершавости столба, чуть полегчало. Почувствовав это облегчение, он еще крепче породнился со столбом. Это же Кремль, благодарно думал он, заглавный знак земли Русской, он парит, он взлетает и стелется, с него все началось и будет вечно пребывать, пока стоит он сам как запевная строка державной песни…

Мимо все время проходили молодые люди, спускаясь по проезду от площади. Высокий парень в полосатом свитере, отделившись от компании, приблизился к Сухареву, участливо заглянул в его лицо. «Вам плохо, сэр?» — спросил паренек по-английски. Сухарев лениво отругнулся на русском. Паренек повернулся к своим, радостно захлопав в ладоши: «Наш, наш, я же говорил, а Славка проиграл…»

Снова перед ним возникло лицо Риты, ее полураскрытые губы улыбались и пугливо призывали, ему даже почудилось (вот какая оказия), будто ее прохладная рука прикоснулась к нему, давая облегчение. Она почесала ему шею — и там полегчало Сейчас, Риточка, сейчас, не то думал, не то бормотал он, будучи не в силах отделиться от столба, ничего страшного, это пройдет, сейчас я отдохну и тогда объявлю им о дыре, а мы с тобой, Ритуля, будем слушать музыку.

Рослые парни, акселерованные длинноногие девчонки с модными прическами из глубины проезда подтягивались к столбу, обступая Сухарева. Взявшись за руки, они закружились в хороводе. «В лесу родилась елочка», — запел тот самый первый парень в свитере. Промелькивали вскинутые руки, озорные глаза, разметанные волосы, пестрые куртки и кофты, мелькало в глазах то синее, то оранжевое, то полосатое, то яркое. «Как на Славины именины…» — подхватил другой голос.

Потускнелым взглядом Сухарев следил за ними, продолжая стоять в обнимку со столбом, но тренированная мысль его понемногу яснела и возвращалась. Я все узнал, облегченно думал он, раньше мне только казалось, будто я знаю, но теперь я знаю точно, знаю главное. Но надо, чтобы они остановились мелькать, они мне мешают, но теперь я знаю… А главное то, что надо задержать дыру! Да, как это верно, задержать ее нашей памятью!.. Новая мысль перебила эту, и он послушно повернул за нею по шатким мостикам ассоциаций — и другое главное, еще главнее, чем первое: надо узнавать дальше! Да, да, дальше и вперед…

Последняя идея словно бы придала ему свежести. Он отпихнулся от столба и, не замечая пестрого суетливого мельканья, прошел сквозь хоровод быстрых ног. Приветственные возгласы сопровождали его проход. Но он не остановился и шел вперед. В голове перестало ухать, а вместо того за спиной послышалось ровное уверенное гуденье, обволакивающее его и подталкивающее в спину, как бывает при быстром движении.

Я взлетаю. Я лечу. Но сколько ни выворачивал шею в окошко, ни разу не мог уследить момента отрыва от земли. Так бывает лишь при взлете…