— Там буфет стоит, видите? Откройте дверцу, только верхнюю. Бутылка там. Я ее для победы берегла, но теперь можно и не беречь. Нам с вами нынче не грех выпить. И колбаска там лежит нарезанная. А стопочки сбоку.

Сухарев исполнил, как было указано, сдвинул в сторону мешающие предметы. Стопок он выставил про запас и на выбор. Вера Федоровна подвинула к нему одночарочный стаканчик и себе такой же, чтобы быть вровень с партнером.

— Им тоже налейте по рюмочке, Петру и Вовочке, пусть пригубят. Вот так поставьте, между нами. Вовочка всегда здесь сидел.

Сухарев исполнил и это. Они согласно подняли стаканы.

— Чокаться не положено, — предупредила она. — А слово молвить можно.

— За нашу победу, мамаша, — с чувством ответил Сухарев. — Чтоб не последняя.

— Зачем мне теперь победа, если они за нее не выпьют? — безропотно сказала она, но чарку выпила с одного касания и живо потянулась к бутылке, чтобы налить снова. — Выпьем за всех убиенных и без вести пропавших. Видите, — продолжала она, не меняя интонации, — опять потухло.

Лампа на столе горела не ослабляясь.

Пуля летит, и стелется за нею черный след. Она давно летит и никогда не остановится.

Пуля проносится черным лучом и рождает черное солнце, там, где она пролетела, загораются черные звезды, сколько пуль просвистело, столько черных звезд зажглось.

Вот почему почернело небо.

Пуля вырвалась из смрадного ствола, чтобы произвести на свет небытие. Она вонзается в пуповину миров, и такая рождается там темнота, что слепнет все живое.

Ибо пуля летит из прошлого в будущее. А черный луч небытия не слабеет, энергия его не рассеивается во мраке согласно физическим законам, больше того, черный луч усиливается, мощнеет, и чем дальше от его начала, тем он слепее и безжалостнее.

Камень, дубина, копье, стрела, меч, пушечное ядро, пуля, мина, бомба, реактивный снаряд, атомная бомба, водородная бомба, ракета с кассетной боеголовкой — что дальше?

Ракеты замерли наизготове в черных шахтах — что дальше?

А черная пуля летит, летит, заметьте, она стоит лишь в середине смертного списка, однако она все летит. И тот камень продолжает полет из пращи, и то копье продолжает вонзаться, и та стрела продолжает свистеть.

А если взлетит ракета? Что тогда?

Как человечество мы еще не успели ощутить последствий от черной пули, ибо она чересчур молода для этого. Сегодня пуля бьет всего в третью шеренгу, если вести отсчет от второй мировой, хотя и этого более чем достаточно. Как человечество, мы ощущаем сегодня последствия дубины, копья, стрелы, но кто нам может рассказать, каковы они сегодня, за сотой шеренгой поколений, пронзенных черным лучом небытия? Кто сможет рассказать?..

Пуля ударила, совершилась убыль времени.

И каждое мгновенье в мире нажимается новый спусковой крючок, и пуля вырывается из смрадного ствола, чтобы устремиться к цели.

А если взлетит, взлетит ракета?

Пуля летит и бьет в пуповину.

— Товарищ капитан, прошу ко мне!

Сухарев подошел, осторожно поставил машинку на асфальт, поближе к собственной ноге.

— Почему не приветствуете старших по званию? — занудно начал цепляться жердястый майор, смотря на Сухарева светлыми выпуклыми глазами. Шинель на нем с иголочки, сам в перчатках, сапоги надраены до высшей тыловой зеркальности, а на плечах золотые погоны с малиновым кантом. — Или по строевой соскучился?

— Виноват, товарищ майор, не заметил, — с вызовом ответил Сухарев, а про себя подумал бесповоротно: «Я бы на передке с тобой встретился, тыловая крыса, золотопогонник несчастный».

Рядом с майором такой же надраенный франт чином поменьше, востроносый лейтенантик с пухлыми губами, на которых еще молоко не обсохло, видимо, для обсыхания губ его и оставили в патрулях.

А по обе стороны два солдата с автоматами поперек груди, первый и второй. Суровая армия.

— Ваши документы! — с нарастающей грозностью требовал пухлогубый.

— В комендатуру, что ли? — лениво спросил первый солдат, со значением поправляя автомат на груди и обращаясь к майору.

Жердястый требовательно протянул руку. Второй солдат тоже смотрел на Сухарева без малейшего намека на снисхождение. «В разведку не взял бы», — мгновенно разделался Сухарев и с рядовыми.

А вслух сказал, капитулируя перед грубой силой и в то же время пытаясь заигрывать с ней:

— Какой разговор, товарищ майор? Документы в порядочке, мы тоже дисциплину понимаем, особенно в нашем славном тылу. Только вы меня не задерживайте, поезд через три часа отходит. Мне войну кончать надо. Там я и строевой подзаймусь.

— Ишь ты, — усмехнулся майор, предчувствуя длительное развлечение с этим окопным простаком. — Ты каким же фронтом командуешь? Или от Ставки?

— С Первого Украинского, — ответил Сухарев невпопад, ибо в этот момент увидел левую руку майора, потемневшую и скрюченную в запястье. Майор пытался покалеченной рукой удержать командировочное предписание, а правой разворачивал его. Лейтенант поспешил на выручку. Первый солдат уже начинал лыбиться. Тут и Сухарев оценил значение своего полунескладного ответа, успев, однако же, досадливо подумать о майоре: «Неплохо пристроился, ему и рана на пользу…»

Но жердястый не умел читать чужих мыслей. Он оставил официальщину и подступил к Сухареву:

— С Первого Украинского? Вот это встреча! А какая дивизия?

— Сто …адцатая, товарищ майор, — молодцом доложил Сухарев, с облегчением признавая что судьба — индейка.

Этот ответ вызвал еще более обильный прилив восторга. Жердястый отмахнулся от предписания, а здоровой рукой что было силы припечатал сухаревское плечо.

— Вот так встреча на пустынном перекрестке! — повторил майор в радостном угаре. — Куда же вы теперь забрались?

— Плацдарм на Нейсе держим.

— Ишь ты — до Нейсе! — восхитился жердястый. — А меня как раз за Днепром поднакрыло черным крылом. Под Коростенем, в ноябре.

— Шагали не загорали, — подтвердил Сухарев, стараясь не гордиться.

— Что же мы стоим? — удивился майор на самого себя и тут же принял решение. — Значит, так, Пирогов, — объявил он лейтенанту. — Остаешься старшим. Продолжайте обход. Встретимся в девятнадцать ноль-ноль у кинотеатра «Аврора». А мы с земляком пройдемся. — Он оборотился к Сухареву: — Майор Дробышев. Кличут Василием. Как тебя?

Так началось это шапочное знакомство, готовое тут же перерасти в вечную дружбу. Патрульные козырнули и двинулись вдоль улицы, бдительно оглядываясь по ее сторонам. От бульвара полз трехтонный грузовик с черным прожектором в кузове. На углу кинотеатра висела красочная афиша, изображающая полурастерзанного и забитого до крови матроса в рваной тельняшке, под матросом прохаживались одинокие девочки, с предельной решимостью поглядывающие на военных.

— Кенигсберг не взяли, не слышал? — спросил Сухарев вослед черному прожектору. — Может, нынче будет? Хотелось бы глянуть на московский салют. А то война кончится — и не увидишь.

— Так и быть, я тебе салют организую, — пообещал вечный друг, увлекая Сухарева в ближайшее будущее.

Забегаловка нашлась за углом. Дробышев пошептался со знакомой буфетчицей и принялся перебрасывать на мраморный круг столика кружки с пивом, где вскоре образовался белейший пенистый прибой, доходящий до самых губ. Сухарев извлек из мешка и разместил меж кружек флягу с трофейным спиртом. Немедля двинули с прицепом.

— Так как тебя зовут?

— Иваном.

— Тогда за победу, Иван Батькович. Махнем не глядя? — Дробышев кивнул на сухаревские сапоги, похоже, они с самого начала ему приглянулись, и если бы не Украинский фронт…

— Не могу, — отвечал Сухарев с внезапно открывшейся душевной болью. — Не мои, боевого друга.

Майор кивнул с пониманием:

— Известное дело, тогда носи. А после тебя еще кто, — он посмеялся над предполагаемой кончиной вечного друга. — Так что не горюй: если не ты, то сапоги до Берлина дотопают, это точно, таким самоходам износа нет.