Ну как, лучше? Во всяком случае: спокойнее. А если глянуть с высоты сегодняшнего дня: точнее исторически.

Точнее даже, чем было на самом деле.

Предлагаю на выбор любой вариант прошлого, ибо мне самому не надо перед ним притворяться. Совесть — лучшая защита моей памяти, и вспоминать о ней не надо, потому что она всегда во мне.

Рано утром на Потылихе в четырех стенах плачет Валентина:

— Это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе за темным окном в четырех стенах на шестом этаже. Сколько я ждала, сколько вытерпела? На работу пора, а я встать не могу, сил моих нет. Как глаза продеру, так в подушку ткнусь и реву. И зачем я тебя отпустила, не спросив куда? Сын некормленый заливается, ну и пусть, я же встать не могу. Мой возлюбленный и мой суженый — как ушел, так и сгинул. А взамен пришла та бумажка черная, вот и льются теперь мои слезы, из рук все валится, спасенья нет. Пропечатали в бумажке, что пропал ты без вести как первый герой, в далеком краю, на крутом берегу, но не хватит воды под откосом, чтоб оплакать тебя, это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе за темным окном в четырех стенах. Прилетела черная пуля, закопали тебя на крутом берегу, палочку поставили, а мне бумажку с печатью выдали в окошке — на обеспечение, чтоб утешилась я от славной смерти. И начались мои слезы, зачем мне слава? Говорила тебе, не лезь под огонь, не выслуживайся, береги свою Валю с Потылихи. Не послушал ты, а мне реветь досталось. Засохли кровавые твои бинты на могучем теле твоем, неужто трудно было пуле той поклониться или бежать от ворона злого? Не увидел ты свою пулю, а мне теперь солнца ослепшего не видать за стеной, нет больше моченьки, прямо в сердце та пуля вонзается. Холодно тебе в могиле стылой, это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе за темным окном в одинокой мерзлой кровати. Стоит та палочка без прозвания на крутом берегу, как моя тоска, обдувают ее ветры серые, дожди полоскают, не прочесть на палочке ни числа, ни имени, потому как и палочка та есть пропавшая без вести — ни в какой стороне, на каком берегу, если есть река, то безвестная, если есть гора, безымянная, лишь бумажка черная осталась, глаза бы мои на нее не глядели. А я одна в четырех стенах на шестом этаже. У станка-то за день наломаешься, спины не разогнуть, не видать мне солнца за темным окном. Не послушался, не сберегся, обезгодил себя, век теперь куковать мне вдовой, а сыну расти безотцовщиной. Висит черная бумажка на стене, а палочку вешние воды смыли, даже холмика не досталось, не спасли тебя мои слезы, это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе, куда же мне теперь податься? На работу пора, а сил моих нет, лифт не работает, и воды не подают второй день. Гришка Зубов с третьего этажа ко мне опять подбивается, ты теперь освобожденная, а я ему от ворот поворот. Холодно мне и пусто, сколько я ждала, а в награду мне черное облако, кто теперь обласкает грудь мою? Это я, твоя Валя, иль не слышишь меня? Не придешь ко мне, желанный и жаркий, лада мой ненаглядный, не прижмешься ногами крепкими к моим одиноким ногам. Пожелтела бумажка от долгих лет, уберу ее с глаз долой, век куковать мне вдовой утром рано на Потылихе в четырех стенах, утром рано, и в день, и в вечер, и в ночь одинокую, ночь безвестную, это я, твоя Валя, за темным окном…

Кто заплачет обо мне, когда меня не станет? Кто узнает, что меня уже не стало? Человек уходит из жизни — куда уж дальше, и следа не остается. Без следа исчезнувший — вот кто я такой. Лишь немые своды да тюремный палач будут свидетелями моего ухода. Но уверяю вас, палач не помнит лица своей жертвы, нас много, а он один. Для палача куда большее значение имеет шейный позвонок, на который должен опуститься нож гильотины. Палач помнит нас по позвонкам, нашими шейными позвонками мостит он свое будущее.

— Имя? Фамилия?

— Поль Дешан.

— Профессия?

— Коммивояжер.

Кто я? Как меня зовут? Я забыл об этом. И что наше имя? Нас не спрашивают, когда им нарекают. Я хотел бы стать, скажем, Игорем, а вынужден называться Полем, и кто разберется, где подлинник, где фальшивка.

Божоле, бордо, кальвадос, фрамбуаз, мартини — вот кто я такой. Кабаре, игорные и частные дома, оптом и в розницу — пребываю на дне общества, среди проституток, сутенеров, шулеров. Несмотря на трудности военного времени, торговля идет бойко, я на самоокупаемости и Центру ничего не стою.

А пропаду теперь ни за грош.

— Место и год рождения?

— Намюр, провинция Льеж, 1918 год, 10 сентября, — ба, да мне сегодня двадцать пять лет. И на этом жизнь исчерпала себя?

— Семейное положение?

— Убежденный холостяк. Когда меня отпустят, господин инспектор? Меня ждут клиенты.

— Где живут родители?

И об этом я должен забыть. Я нигде не был рожден, нигде не буду похоронен. У меня нет ни жены, ни отца, ни матери, я не видел их никогда.

Кто заплачет обо мне?

— Этот сак принадлежит вам?

— Он мой, вернее, фирмы, которую я представляю.

— Расскажите о его содержимом.

— Слушайте внимательно, господин инспектор:

Не правда ли, вполне современно: сочинил для рекламы. И знаете, господин инспектор, до клиента доходит.

— Здесь не балаган, отвечайте на вопрос, сколько бутылок в вашем саке?

— Восемь. Кстати, они довольно тяжелые. Так что не думайте, что это легкая работа.

— Что в большой бутылке? Оранжад?

Лишь бы он не раскупорил. Дикая глупость: прятать золото среди меди. На этом я и попадусь. А после скажут: «Как? Вы не знаете, чем закончилась вторая мировая война? Ее проиграл этот простак с Потылихи, называющий себя Полем Дешаном. Впрочем, он предпочел погибнуть безымянным, и если бы не случайная находка на старых пыльных полках, мир до сих пор оставался бы лишенным этой волнующей информации».

— Оранжад тоже принадлежит вашей фирме?

— Это моя бутылка, господин инспектор. Сейчас так жарко. Должен я что-нибудь выпить — хоть иногда. Если вам угодно, можете попробовать. Открывалку я всегда держу при себе, это, так сказать, мое личное оружие.

— Распишитесь вот здесь.

— В чем я должен расписаться? Это протокол?

— Подписка о невыезде. Вы не имеете права покидать Брюссель. Три раза в неделю отмечаться в комиссариате.

— А мой сак? Я не могу идти без сака.

— Вещи останутся здесь для проверки. Забирайте свой оранжад, если вы без него обойтись не можете, и шагом марш отсюда. Советую меньше шататься по ночным кабаре.

— Спасибо, господин инспектор. До свидания, господин инспектор, а еще лучше: прощайте.

Нет, по мне еще рано плакать. Я еще поживу на этом свете, прежде чем подставлять шею под нож гильотины. Вторая мировая война не закончилась, и я участвую в сражении. Ловко я их объегорил на оранжаде. Вот что значит интуиция, до сих пор она меня не подводила. Храните золото только среди меди. Пусть они пьют, потешаясь над тем, что обобрали бедного коммивояжера, пусть они налакаются в стране расцветающих грез. Оранжад со мной, война продолжается.

Он стоял на углу рю Петит, пытаясь сообразить, где выбросил его из своего нутра безглазый и тряский ящик тюремного фургона. Это был угрюмый район, где рядом с законом уверенно соседствовало его нарушение, упрятавшееся в узкие сдавленные дома прямо против комиссариата и прикрытое лишь кисейными занавесками. Окна притонов глядели на тюремные решетки — они не могли существовать друг без друга. Нарушение содержало закон и само процветало за счет его близорукости.

День начинался с явной задержкой против расписания, о чем свидетельствовал поезд, с натугой вползающий на виадук. Распахнулось окно, окатывая ищущим похмелья взором пустынную улицу.