Его убили на исходе марта. На крышу блиндажа шлепалась капель, вязкий сумрак продавливался сквозь тыльное окошко. Снег с полей почти сошел, серея расталыми пятнами, и это были чужие поля, мелко нарезанные, оплетенные чужой проволокой на раскоряченных столбах. За такой столбик он и зацепился, когда прибежал к залегшим ротам. Поле шло под уклон двадцатидвухлетней жизни, ниспадая к деревушке с чужим названием Визендорф — значительный опорный пункт противника: два моста, перекресток дорог, стратегическая автострада (так говорила карта), завершающий пункт его жизни: обелиск, газон, полевые цветы по субботам (так говорила судьба). А низкие, затисканные ветром тучи придавливали людей, земля тянула и звала к себе, всасывала сапоги, и пулеметы били взахлеб из каменных сараев (такова была реальность войны). Роты залегли, танков раскисшее поле не принимало, а может, их и не было под рукой. Пошла война на износ, и, верно, следовало совершить обходной маневр. Но времени не было. К тому же чужая деревушка, если, повторяю, судить о ней по карте, оказалась весьма важным пунктом, за которым должен был раскрыться желанный оперативный простор с парадным шествием войск. Карта же была расстелена перед генералом, и сумеречный свет падал на нее из амбразуры, освещая синие полукружия и вонзающиеся в них красные стрелы. Синие полукружия — это были вражеские окопы, пулеметы, немецкие солдаты у тех пулеметов, а люди на раскисшей земле были красные стрелы. Продрогшие, вжавшиеся в снег, уже не на карте, а в натуре, они были похожи на поваленные снопы или обрубки древесных стволов — и многие уже не двигались. И тогда генерал, глянув в амбразуру, из которой поле смотрелось слишком далеким, чтобы различить на нем недвижные человеческие снопы, да и сама деревушка, окутанная дымами разрывов, едва угадывалась на горизонте, — тогда генерал, молодой, жизнерадостный, решительный, но сейчас раздраженный тем, что так плохо видит в тумане и не может понять, где противник, а где свои, сердито постучал пальцем по красной стреле, нацеленной в центр Визендорфа. Ему тотчас подали трубку полевого телефона, и генерал произнес несколько решительных слов, смысл которых был один: взять! и как можно скорее! Команда пошла из блиндажа в блиндаж по цепочке: генерал — полковник — подполковник — майор; с каждым разом слова становились все более безудержными, пока майор не закричал на капитана: «Почему роты лежат, мать твою?..» В этот момент отлаженный военный механизм отказал: осколок мины перебил кабель. Телефон не ответил. С неуспевшим остыть от ярости лицом майор повернулся к своим и рявкнул: «Иди! Чтоб они (три слова не для печати) немедленно поднялись и взяли!»

Вот и подошла его черта. Еще была последняя возможность отвести глаза и сделать вид, будто слова майора относятся не к нему, а, скажем, к соседнему Ивану, но он не умел прятать своих глаз. Опередив крик майора, он вскочил с нар, козырнул, схватил автомат и выбежал из блиндажа, не укорив соседа по нарам даже взглядом. Он бежал через поле, ординарец за ним, шинель хлестала по ногам, сапоги тяготно погружались в землю, — а земля, как я уже говорил, звала к себе. О чем он думал в те навечно отошедшие минуты? Вспомнил ли Риту и сына, которого она ждала? Вспомнил ли мать? Об этом никто не узнает, и гадать не стану. Но он обязан был, он хотел исполнить приказ и потому неуклонно продолжал бежать по полю, преодолевая вязкую силу земли и смертную силу пуль над головой. Его товарищ Иван, приникнув к щели амбразуры, смотрел в стереотрубу за тем, как он бежит по полю, одинокая фигурка на грязном снегу, а на виске Ивана билась жилка: добежит или не добежит? Кидаясь в сторону от пуль, он-таки добежал до лощинки, где лежал командир роты, тот был тяжко ранен в бедро и потому закончил свою войну. Но разве мог оттого прекратить свое действие боевой приказ? И он, не раздумывая, взял команду на себя, оторвался от земли первым, увлекая солдат. На пути возник столбик, оплетенный проволокой. Он зацепился полой шинели за гвоздь, повернулся вполплеча, чтобы высвободиться, и в тот же миг пуля, которую он не услышал, прилетела к нему. Пулемет продолжал работу: модель «МГ-08/15», производство «Герингверке», город Дортмунд, пуля калибра 8 миллиметров, скорострельность 600 выстрелов в минуту… впрочем, другие пули не задели его, ему хватило одной, дошедшей до шеи. Кровь вырвалась на свободу, расползаясь по вороту шинели и опадая в ноздреватый снег дымящейся течью, густеющей на глазах. Всего непонятный удар и успел ощутить он, вскинул было автомат и тотчас осел в борозду. Бесполезный автомат отвалился в сторону. Роты по-прежнему лежали на поле, пулеметы продолжали бить из каменных сараев, и молодой генерал с прежним нетерпением косился на карту. Пуля — вскрик — снаряд. Накатистый разрыв погребально разнесся над полем, опал взметенный снег, накрывая тело саваном тишины. Казалось, в мире ничего не изменилось. Лишь крик погибшего уносился все дальше — он дойдет до самых дальних миров.

Я улетаю, но я возвращаюсь. Приходит срок, и взмах руки прощальный засветится во встречном взгляде. Опять слукавил: меня провожали редко, встречали не чаще.

Но я вернусь, и еще не раз. Стоим на взлетной полосе, стык неба и земли. Пилот форсирует турбины, держа себя на привязи тормозов. Сквозь гул турбин разносится призыв: «Товарищи пассажиры, пристегните ремни ожидания, начинаем рейс ноль сорок семь…»

Мы путешествуем по кругу, от утраты до утраты. Станция назначения запрограммирована заранее, но мы не вправе знать названия. Вот почему билет судьбы чаще всего приводит нас туда, откуда мы пытались сбежать.

Мог ли я гадать о такой встрече, даже не грезилось. Все в ней сцепилось: время и смерть, покаяние и благодарность.

Внимание: рейс ноль сорок семь выходит на орбиту памяти. Полет проходит на высоте, вполне достаточной для обозрения собственной жизни. Скорость пятьдесят, десять лет в час или секунду, кому как пожелается, регулятор скорости вмонтирован в ручку вашего кресла. Остановись, мгновение, ты неотвратимо.

Фигурка сдвинулась, полого скатывается по наклонившейся плоскости горизонта. Что светится в прерывистом тумане? Ба, да это я сам, лежу в окопе, шагаю по улице, пишу реферат о чужих судьбах, вошел в дом, поднимаюсь на второй этаж, а в кармане похоронка — разве это не меня убили? — я берегу ее как зеницу ока, чтобы передать в другие руки, — с того и началось.

И тем же завершается: в кармане сложен новый конверт, еще пяти минут не пролежал, я дал слово, что прочту лишь тогда, как мы отринемся от земли и выйдем на стык будущего и прошлого.

Разве я еще не взлетел?

Первое послание, дошедшее до адресата, умоляющее и скупое. Чего на свете больше — разлук или встреч? Все встретившиеся разлучаются рано или поздно — неразлученных нет, их придумали поэты. Зато сколько разлученных не встретились снова. Сыграем в прятки?