Тело вжимается в сиденье, мироздание упруго приникает ко мне. Эх, Володя, Володя, когда-то еще тебя нарекут славным именем Волод! Твое письмо шло вдоль непреодолимости времени — и все-таки прорвалось. Ах, почему нам не дано права воскресать, ну хотя бы не всем, через одного, каждому сотому… А вдруг?

Выходим на орбиту памяти, вступают в действие поля притяжений, смещая координаты времени и пространства. Из невнятного гула вечности начинают выделяться знакомые слова, узнается голос. Герои и статисты столпились перед выходом на чистый лист бумаги, им тоже хочется скорей ожить, взлететь, блеснуть умом, костюмом, анекдотом, они жаждут влюбиться, купить машину, слопать кусок осетрины, обернуться в слово и хоть в этом воскреснуть.

Толкутся перед дверью: когда ее откроют? Один не выдержал, заработал локтями: «Пустите меня вперед, я нарицательный». — «Я тоже положительный», — ворчит другой, хотя положительным ворчать не дано. Идет борьба за жизненное пространство, но голубых героев мы не допустим к чистому листу.

Так и не дал телеграммы домой, прилечу нежданным. И не к чему утруждать себя мнимой проблемой: где начало и где конец? Начало всюду, оно всегда во мне. Я улетаю, но я возвращаюсь.

И начинать, во всяком случае, надо с того, кто уже не в состоянии позаботиться о себе. Пролегли поля, порастаяли снега…

Да, это случилось на исходе марта в чужой стране у деревушки с чужим названием, где сходились важные дороги и было два стратегических моста (взорванных, как выяснилось впоследствии). Его звали Владимир Коркин, 1923 года рождения, июля месяца пятого дня, уроженец Москвы, русский, член ВКП(б); образование — десять классов (больше не успел); гражданская специальность — не имеет, ученая степень и звание — не имеет, научные труды — публикаций нет (см. серую тетрадь); знание языков — немецкий, слабо; холост (не позаботился поправить анкету); в плену и под судом не был, не состоял, не выбывал; воинское звание — старший лейтенант, должность — ПНШ-2 (помощник начальника штаба по разведке); трижды ранен, из них одно тяжелое; правительственные награды — ордена Отечественной войны (II и I степень), медали, 18 благодарностей в приказах Главковерха — улыбчивый кареглазый Володька Коркин, рост 188, ума палата, эх, Володька, как он играл на мандолине и рассуждал о вселенной, как любили его в полку, санитарки так и липли, помнишь, у него кличка была Старшой, он писал стихи и формулы, сколько бы он совершил!..

А теперь лежит на расталом снегу и вскрик его уносится в глубины миров. Рубили крест, потом передумали, стали рубить звезду, копали яму. Он лежал на самом краю, поверх шинели, ослепительно белый и красивый.

А в сущности, привычная солдатская работа, диски заряжены на полную катушку, окружили строем яму, бой отодвинулся и кругом тишина, мертвая, как в заповедном лесу, вскинули по команде автоматы и ну палить в небо, вымещая свою кручину. Палец затек на спусковом крючке, палю пустые пули, весь магазин, словно верю, что хоть одна из них догонит и остановит ту смертную пулю, какая его на снегу уложила. Мы палили пули гнева и отчаяния, но все впустую. А он уже в яме, полузасыпан прахом земным, уже и лица не видать, безропотно погрузился в чужое поле.

А больше он ничего не успел.

Поет команда: «К ноге! Шагом марш!» И я покидаю постылое поле, над которым пролетела черная пуля у чужой деревушки с чужим названием Визендорф, так и не сумевшим подняться в истории выше корпусных сводок, если бы не смерть героя на подступах к этому забытому богом месту.

Боже, как она убивалась, и стенала, и шиблась головою о валик дивана. Иван Сухарев стоял перед Маргаритой Александровной напуганный, ослабший. Не одну фронтовую смерть впитал он в себя, чувства его огрубели, хоть и не притупились, но сейчас он впервые видел, как воспринимается смерть вдали от боя, где пули не свистят и мины не клокочут, лишь шелестит бумажка с черной каймой — и заходится криком женщина на шестом этаже, а другая надломленно рушится у завалинки, и опадают плечи, и тускнеют глаза…

Ну что ж, теперь ему предстояло пройти и через это, хотя похоронки он даже достать не успел. Он казнился безропотно, лишь сосало под ложечкой, словно сам бултыхнулся в вывороченную землю, спасаясь от бомбежки. И вроде бы сделал все по-интеллигентному, да вот не выдержала женская душа. Он-то думал, что от бомбежки одно спасение — переждать ее. Он привык существовать в грохоте боя и не умел жить при тишине. Ведь выстрел тот неразличим был среди разрывов мин и снарядов, вся та трескотня воспринималась в совокупности как досадная помеха к выполнению приказа, а то и вовсе пропускалась обвыкшим слухом. Теперь же тот выстрел выделился из прочих, начал жить самостоятельно, и та чужая восьмимиллиметровая пуля отделилась от прочих пуль, рассеянных над полем, и полетела в лишь для нее уготованном направлении, ему даже почудился ее мертвящий посвист, хотя в теперешнем своем положении капитан Сухарев вряд ли был в состоянии дать себе отчет в подобных мыслях.

Тем не менее именно та пуля била теперь в плечо, которое он трогал неумелой рукой, а плечо уходило из-под руки, и содроганье его передавалось Сухареву.

— Маргарита Александровна, — настойчиво твердил он, — ну успокойтесь, прошу вас, это пройдет, прошу вас, тут никто не виноват, пуля дура…

Не слыша его, не видя застекленевшим взглядом, она начала колотиться головой о спинку дивана. На ветхом коленкоре обозначалась вмятина. Он отжал вмятину ладонью, чтобы принять голову на себя, но Маргарита Александровна неожиданно гибко выскользнула из его рук и стала биться о валик. По губам пробежала судорога, и он поймал себя на нелепой мысли о том, как прекрасно ее лицо даже в страдальческом искажении. «Вот влип», — подумал он про себя бедного, и эта мысль туманно засасывала его.

Она уже не выла и не колотилась головой, как вначале, она застывала, что было еще непонятнее.

Сознание собственной вины побудило его к действию. Про него невозможно было сказать: он растерян. Его незнание питалось самонадеянностью, и (плюс мгновенная реакция) потому он действовал почти безошибочно. Увидел на столе чайник, схватил его, смахнул в сторону распашонки и нитки. Чайник был закопчен, легок. Он сиганул с ним в коридор, оглянувшись от двери на диван. Коридор оказался непомерно длинным. Из ближней приоткрытой двери на него смотрело широкоскулое раскрашенное лицо, исходящее любопытством.

— Помогите! — крикнул он с оживлением. — Муж у нее убит, я письмо привез…

— Ка-ак? — упоенно протянула женщина, вскинув выщипанные брови и выступая из-за двери. — Разве был муж? А мы и не слышали… — Она проплыла мимо Сухарева, обдав его запахом дешевой военной парфюмерии. Входная дверь хлопнула.

Проводив женщину словом, которого она, увы, не услышала, Иван Сухарев по наитию вбежал в кухню. Там было сумеречно и пахло горелым хлебом. На столах, как печи сгоревших домов, стояли керосинки, ни одна не светилась. Он отвернул кран и, досадуя на слабость струи, нетерпеливо наполнив донышко, припустился обратно в комнату, гулко топая сапогами. И все это время в ушах стоял ее вой, какого он не слышал в жизни и никогда не услышит.

Нет, Маргарита Александровна больше не кричала, не билась, а лежала, неестественно удлинившись, на диване. Он попробовал приподнять голову, но тело ее не поддавалось руке. Он плеснул из чашки на лицо, она не реагировала.

Он снова затопал в коридор, дернул следующую дверь, не заметив замка, висевшего в цепких кольцах. Наискосок чернела еще одна дверь. Он рванул ее, дверь беззвучно распахнулась. На середине комнаты седая старуха с распущенными волосами клала земные поклоны, смотря в угол всевидящими глазами.

Сухарев бережно прикрыл дверь, пустился обратно. По пути, за дверным косяком прямо против кухни, он увидел черную коробку телефона, прилаженного к стене. Все пространство вокруг аппарата было испещрено неведомыми номерами, многие помечены именами или инициалами. Он выбрал наугад: Е1-05-23, Нина — за интимную краткость имени и близость к двери, из которой выбежал.