Минип, сидевший рядом с наркомвоеном, ощущавший все время неудобство от этих слов в присутствии Ковалева и Дорошева, потупился. Казаки тревожно переглянулись.

Прямой спор заводить в данном случае никто не мог. Во-первых, слишком высоким было положение Троцкого, во-вторых, здесь был не митинг все-таки, не партийное собрание (где вполне допустима свобода обсуждения), и, в-третьих, за Троцким в любом случае сохранилось бы большинство. На заседание приглашались некоторые товарищи с мест, а также комиссары штаба Рухимович, Щаденко и председатель совдепа Левин.

Бледные, жилистые руки Ковалева немощно лежали на зеленом сукне большого стола. Он мучительно думал: что же происходит в жизни, в политике, если ответственный партиец из Москвы несет такую ахинею? Как все это остановить, или переварить, или, может быть, оставить без внимания, как случайное, наносное вторжение? А если это — какая-то линия, обыкновенное предательство?

«Постой, Ковалев, — говорил он себе, — у тебя ведь нет никаких доказательств покуда. Не горячись, не кипи, попробуй взять себя в руки...»

Вспомнилась вдруг очень похожая ситуация в Петербурге, в девятьсот пятом, когда в подполье большевистском появилась Шорникова-Казанская, тоже ведь «ответственный организатор из комитета»... И что вышло?

Как быть нынче, как избежать нового предательства?

Ковалев уставился запавшими, горячими глазами на наркома и смотрел почти не мигая, с настойчивой напряженностью, упрямо, до тех пор, пока Троцкий не заметил его взгляда, не остановил «полета собственной мысли» и скороговорки указаний:

— Вы... что-то хотели добавить, товарищ Ковалев?

Ковалев гулко втянул воздух впалой грудью и закашлялся. Минин налил воды и придвинул стакан.

— Лев Давидович, — сказал Ковалев, смочив губы. — Насколько помню, 4 ноября прошлого года на заседании Казачьего комитета ВЦИК...

Он опять закашлялся, судорожно достал из кармана летнего френча несвежий платок. Глаза блестели от слез. Троцкий терпеливо ждал. Он знал, что «безбрежность коллегиальности», в которой его обычно упрекал Сталин, только кажущаяся, только «игра в демократию», которую легче легкого пресечь в самом зародыше. Если, разумеется, находишь это нужным...

— Вы тогда говорили как от своего имени, так и от имени СНК, насколько мне помнится... — прокашлялся наконец Ковалев. — И тогда вы недвусмысленно выразили полное доверие трудовому казачеству, которое, кстати сказать, ни разу ни в чем не подвело это доверие. Вы просили наш комитет оказывать помощь центральной Соввласти при решении всех практических дел. Теперь, насколько я понимаю, вы эту политику берете под сомнение? В целом казачество не может быть за белых или за Краснова уже потому, что оно доказало это в практике пашей революции. Добрая половина его — беднота и часть средних слоев — сражается в наших рядах. Скажем: плохо сражается, иной раз даже дезертирует... Но, во-первых, такие вещи естественны в условиях партизанщины, а во-вторых, то же самое наблюдается и в других частях. Отступать на северном участке, например, начали Сиверс и Киквидзе. — Ковалев обменялся взглядом с Дорошевым и поспешно добавил: — Не в вину им это говорится: там был основной удар Краснова.

— У них тоже половина казаков, — поморщился Троцкий, до времени выдерживая нежелательную полемику.

— Тем более! — сказал Ковалев. — Значит: весь наш Северный фронт удерживают в основном красные казаки, которых заменить пока что некем. Да и незачем, я бы сказал.

— Белых казаков пока что значительно больше, — вставил Рухимович, сидевший ближе других к Троцкому.

— Это надо бы подсчитать в самом деле, — вмешался Дорошев. — У нас в словесном обиходе есть лишь «белоказаки», но никто не считал, сколько же других казаков рассыпано в наших, советских частях.

— Рассеялись, знаете ли... — съязвил зачем-то Ковалевский.

— Ну да, — мудро согласился Троцкий. — Здесь спора нет: мы на Дону мобилизации не объявляли, довольствовались добровольцами, а генерал Краснов гонит их в полки метлой. Верно?

— В том-то и дело, — Ковалев по-прежнему держал платок в жилистом кулаке у рта. — И даже при этом ему удалось взять не более четверти подлежащих мобилизации...

— Остальные? Ждут нас? — пошутил Троцкий.

— Остальные, как и всякий обыватель, отсиживаются по чердакам. Там всякие есть — и наши сторонники, и «болото», но врагов, считаю, нет.

— Они у нас пока беспартийные, но сочувствуют... — улыбнулся Дорошев своими красивыми, толстыми губами засмотрелся на огромные, слишком оттопыренные карманы наркомовского френча: странный покрой...

— Ну, хорошо, — сказал Троцкий, понимая, что в начале беседы он несколько заострил формулировку в отношении казачества. А его формулировка по складывающейся традиции тут же одевалась в форму очередного марксистского постулата. — Оружия очень мало, надо его использовать осмотрительно. Я это сказал, учитывая узкий круг присутствующих... По не подлежащей широкому оглашению информации, добытой в самые последние дни разведкой, я, как представитель Центра, предостерег вас от вероятных ударов в спину. Ваше дело — учитывать или не учитывать эти мои предостережения. Но с вас же и спросится... — Троцкий помедлил и добавил: — Хотел бы еще раз подчеркнуть. Национальная революция имеет смысл лишь в том случае когда она развивается как перманентная в странах-соседях Исходя из этого... красных казаков мы скоро направим в Индию, этак тридцать — сорок тысяч всадников, чтобы дать прямой толчок восстанию угнетенных масс в Азии!

Никто не возразил и на это высказывание Троцкого

...Шли ночью по пустынному городу. Дорошев курил пряча огонек в горсти, затаясь, Ковалев гулко и одиноко кашлял. Город будто вымер либо прикинулся мертвым. Они миновали два квартала и площадь, но не встретили ни одного прохожего, загулявшей пары. Окна не светились Время же было сравнительно раннее, около десяти часов

— Хлебная монополия в натуральную величину! — сказал с различимой усмешкой в голосе Дорошев. — Навел-таки порядок. А вот от совещания уклонился...

Ковалев ничего на это не ответил. Речь шла, конечно о Сталине, с приездом которого в Царицыне все измени лось до неузнаваемости и самым популярным зданием стал не исполком, не главный штаб, а бывший особняк купца Голдобина, красно-кирпичный домище рустовой кладки с арочными проемами, в котором располагалось ведомство Чернякова. И надо сказать, многие не могли не одобрять этого: слишком уж очевидной стала повсеместная «нераспорядительность», а то и прямая измена.

— Может быть, известить его о последних новациях в области теории классов? — спросил Дорошев, зная, что Сталин но терпел Троцкого и мог бы заострить этот вопрос на уровне ЦК. — Надолго он уехал?

— Вероятно, надолго, — сказал Ковалев, отдышавшись. — Там много дел. Шевкопляс, конечно, слабоват и не тянет, а Думенко и Булаткин не хотят посягательств на партизанскую вольницу, но дело все же не в этом. Дело скорей всего в другом...

Ковалев замял разговор. Они шли по улице хотя и пустынной, по имеющей щели и окна. Когда вошли в номер гостиницы и Дорошев принес из кубовой горячий чайник, Ковалев договорил:

— Дело-то для Сталина нашлось не в пределах Царицынского фронта, а гораздо южнее. Вся Кубанская армия разваливается и отступает похуже, чем наши у Поворино... А все — пертурбации в штабах! — Виктор Семенович хотел выругаться соленым словцом, но поберег силы и выровнявшееся дыхание. — Несмотря на прямой запрет из Москвы, эти «леваки» выбросили большой десант из Ейска в Таганрог, угробили около десяти тысяч наших войск, всю Ейскую группу... Деникин почувствовал облегчение, отрезал тут же таманские части и напал на Тихорецкую. Разнес главный штаб, командующий Калнин бежал в чем мать родила — ну не позор ли? — Отхлебнул чая и сказал с надрывом и обидой: — Просто диву даешься, куда ведут эти дельцы из «когорты славных»... — Как-то так повелось называть тайных и явных пособников Троцкого «когортой славных» либо «избранных», и вот припечаталось наименование, стало входить в привычный обиход. — Весь наш расчет теперь на Сталина, на Москву.