Миронов подозвал командира Булавинского дивизиона Воропаева, спросил устало:

— Потери большие?

— Большие, Филипп Кузьмич. Человек аж восемь да еще пятнадцать рането, никода такого, понимаешь, не было. Жарко было, да и злые все, как собаки!

— Вот чего... Возьми теперь в оборот гимназистов. Только не озоруй, как только побегут — плетей им! Ага. Загоняй в самый Дон, чтобы помнили, мамам рассказали... — и махнул рукой: — Революционное крещение!

Под вечер бой затих, Миронов дал команду отходить к Михайловке.

На той стороне Дона взгорье было пустынно, не осталось ни души.

Сдобнов ехал рядом, стремя в стремя, раздумывал о виденном и слышанном за эти часы. И поражался воинскому таланту и выдержке этого человека, его чувству момента, пониманию бойцов, дерзости и лихости в атаке.

...Едва расседлали коней и умылись в попутной станице Арчединской, Миронова нашел какой-то боец с перевязанной головой и большой красной царапиной вдоль щеки, из пехотинцев Федорова. Не прикладывая руки к фуражке, спокойно и по-штатски попросил своей властью пресечь ненужное кровопролитие. На окраине станицы командир батальона Федоров готовится самосудом расстреливать своих пленных. Там их много, целую полуроту можно сколотить, но люди у него обозлены, поэтому он и решил дать волю им...

— Он что, с ума сошел? — закричал Миронов как ужаленный. — Пошли!

Следом за командиром кинулись Сдобнов и Степанятов. Боец-пехотинец, довольно пожилой мужчина в крепких трофейных ботинках с обмотками, уверенно шагал рядом с Мироновым.

На луговине, за станицей, пленные — тут их было человек семьдесят, не меньше, — раздетые до кальсон, многие без рубах, рыли длинную канаву. По всей видимости, могилу. В стороне стоил конвой с ружьями. Сам Федоров с видом победители прогуливался взад-вперед, ударяя по пыльному голенищу длинным прутом.

— А-ат-ставить! — еще издали закричал Миронов.

Федоров остановился. Прекратили работу и пленные, выпрямившись, воткнув лопаты в рыхлую землю. Два «старика» из красновских «молодцов» но привычке вытянули руки по швам.

— Сволочи. До последнего отстреливались! — смачно плюнув, сказал Федоров, не чуя вины, и прямо глянул в глаза командира. На рослого красноармейца в новых обмотках, отлучавшегося за Мироновым, взглянул коротко, уничтожающе:

— А ты, Бураго, почему бегаешь? Помкомвзвод, называется! По какому праву?

Рослый красноармеец со странной и нездешней фамилией Бураго невозмутимо начал расстегивать верхнюю пуговицу гимнастерки. Достал какую-то бумагу и передал в руки Миронова. А командиру батальона Федорову сказал с напряженным спокойствием:

— Бегаю я... по праву члена большевистской партии, поскольку вынужден. А вы поступаете неправильно, товарищ батальонный... — И добавил в сторону Миронова: — Приехал я с пополнением, товарищ комбриг. Ну и решил побыть сначала рядовым бойцом в бригаде, ознакомиться. Так что не обижайтесь.

В руках Миронова было предписание: принять нового комиссара бригады Б. X. Бураго и обеспечить ему широкие права политического руководителя. Миронов передал бумагу коменданту штаба и члену партии Степанятову и протянул руку красноармейцу:

— Спасибо за своевременное появление, товарищ... комиссар! Давно ждал, даже просил об этом в штабе, у Снесарева, но не думал, откровенно, что вы уже в частях...

— Я очень доволен увиденным, товарищ Миронов. В бою все очень видно и понятно.

— Вы давно на фронте?

— Вообще-то я питерский, воевал там. Потом вызвали в Москву, прибыл на Юг в отряде Сталина. Теперь — к вам.

Пленные стояли, онемев, облокотясь на черенки лопат. Ближние слышали весь разговор, дальние с недоумением и надеждой смотрели, переглядывались. Один какой-то молодой казак, непризывного вида, стоявший ближе других, вдруг закрылся локтем и заплакал. Рыдание вышло приглушенным и тявкающим, со спазмой в горле.

Миронов холодно взглянул на Федорова:

— Постройте пленных!

— В одну шеренгу! Ста-а-ано-ови-ись! — все еще не остынув, почти не понимая происходящего, закричал Федоров, и гибкий прут беспокойно защелкал по высокому пыльному голенищу, оставляя рубцы.

Миронов, сопровождаемый явившимся из рядовых политкомом бригады, Стенанятовым и Сдобновым, медленно прошел вдоль шеренги полураздетых казаков. Вглядывался пронзительно в лица, ища бывших полчан, но знакомых не оказалось, видимо, тут были мобилизованные из дальних станиц. Возможно, с Донца и черкасских низовий.

Остановился перед ними, положив руку на эфес с красным темляком. Левой рукой огладил и взбил длинные усы.

— Из каких вы станиц, казаки? Прошу отвечать!

Посыпались не в лад выкрики: каргинские, еланские, вешенские, с Чира, слащевские... Миронов поднял руку:

— Видите, каких дальних казаков засылает генерал Краснов под Усть-Медведицу? А почему? Потому что местные казаки, за малым исключением, не станут воевать с красными частями Миронова! Они знают тут, кто за правду, а кто за старые привилегии помещиков и генералов! — Перевел дыхание, ободряюще кивнул хлюпающему в ладонь парню, едва не угодившему на тот свет: — Казаки, красновская авантюра неминуемо лопнет, как только мы сорганизуемся на прочной воинской дисциплине и уставном порядке! Россия пошлет сюда новые войска, лозунги и порядки Советской власти неминуемо победят и будут жить, они — народные! Вот, видите сами, из Петрограда прислан к нам и политический комиссар, который самолично был в бою рядом с нами и даже, видите, ранен!

— Легко... — неловко поежился плечом стоявший рядом Бура го.

— Правда — за нами. Обмозгуйте все это, дорогие мои земляки, и разберитесь, куда вы попали но темноте и неразумию... — Помолчал Миронов, давая людям не то что разобраться в чем-то важном, а хотя бы прийти в себя. Рыхлая земля с тихим шорохом скатывалась в ров, плыла из-под босых, шевелящихся пальцев и переступающих пяток... И — резко, как команду: — Кто согласен и готов служить в красной бригаде Миронова — два шага вперед, арш!

Черт возьми, команда не простая, от смертной казни — к жизни!

Шестьдесят семь пар босых ног, иные в ржаво-грязных, неразмотанных портянках, шагнули вперед. Два шага — от смерти к жизни... Четверо пожилых вояк остались стоять на мосте, вытянув руки но швам, с покорностью пленных врагов. У всех на тонких пропотелых нитках гайтанов висели на груди модные крестики.

— Сколько народу положили, гады! — несогласно сказал Федоров.

— Они нас расстреливают, товарищ Миронов! — крикнул кто-то из толпы конвоиров пронзительно-тонким, злым голосом. — Надысь наших связных пымали, шашками в клочья... А мы с ними, значит, муздыкаться будем, полюбовно? Всех пострелять, г-гадов!

Миронов живо обернулся к толпе своих и понял, что митинговать с ними нельзя. Приказал Федорову построить красноармейцев.

— Товарищи, бойцы Красной Армии! — сказал он после команды «вольно». — Это верно вы сказали, что белогвардейцы, на краю своей гибели, мстят народу, зверствуют, стреляют и вешают нашего брата. Они расправились на хуторе Пономареве Краснокутской станицы с лучшими сынами тихого Дона, и мы этого им никогда не простим. Согласен! Но каждый ли мобилизованный казак виноват в зверствах полковников и генералов? Вот тут один молодой призывник даже закричал слезой, и верно, я его понимаю, никакого тут стыда! Его небось под страхом шомполов мобилизовали, и в первом же бою, извольте видеть, он попал в плен, а тут его — сразу под расстрел! Как тут не заплакать, любой бы слезу пустил от обиды!.. Так вот я и спрашиваю вас, честные бойцы Красной Армии, чем же мы будем отличаться от тех зверей, если начнем без разбору казнить и стрелять? Мы, защитники воли и справедливой жизни, — чем?

Голос Миронова задрожал от искреннего волнения, от усталости после тяжкого боя и кавалерийской атаки. Конвойные молчали, прямо и преданно глядя в глаза своему командиру. Он стал вполуоборота к пленным, махнул небрежно рукой в сторону четверых отказчиков:

— Даже тех, кто не вышел на мой призыв, этих вот четверых мы не станем вслепую расстреливать, товарищи, хотя по условиям войны и могли бы... Мы их задержим в плену и будем потом судить по закону Революции и революционной совести. Разузнаем сначала, кто они и откуда и много ли за ними грехов. А то так можно прокидаться человечьими душами, товарищи... Один, может, из них — живоглот и зверь-казнитель своей станице, а другой — по тупости, по присяге остался стоять на месте... Тут тоже надо по-разному с каждым. Вот тогда мы и будем самые настоящие справедливые люди, чистые душой красные бойцы! Все понятно, товарищи?