— Погодка такая, хоть бери точильную лопатку и наводи косу, а тут, видишь ты, за шашки пришлося... Как ровно перебесились пролетарья ваши, мать их так!

— А ваши-то сидели бы по станицам зажмуркой и не вылазили б! — узнал Степанятов голос Янюшкина.

— Разговорчики! — обернулся подъесаул, очнувшись от дремы и построжав обликом. Правый погон напружиненно изогнулся.

Степанятов и Вакулин рассмеялись. Но не громко, чтобы не нарушать порядка всей этой затяжной процедуры.

Над крыльцом бывшего сельсовета в Александровской вяло и как-то равнодушно свисал старый трехцветный, императорский флаг. Тут уж Степанятов не выдержал, насмешливо кивнул в сторону:

— Никак, сберегли? И при Керенском тоже хранили этот прапор? Ну и потешный народец обретается в здешних бурьянах!

— Собираем завтра съезд Советов юга округа, там и решим все о флаге и гимне. А пока решили от еврейской звезды воздержаться, — сказал подъесаул хмуро.

— Но все же — Совет?

— Свой, российский, без ихних коммуний.

— Желательно все же снять бы царский флаг, — настойчиво сказал Степанятов.

— Расположимся в таком разе в соседнем доме, ежели это вас смущает... — с прежним равнодушием ответил Попов, — Да и, сказать, скоро смеркнется, а в темноте ни черта не видно, что на нем нарисовано.

— Хоть горшком назови, получается? — съязвил бывший штабс-капитан Никулин.

— Почти что... — мрачно бормотнул подъесаул. — Накидали кругом столько новых словес и флагов, что впору бы все порубить топором да — в огонь, а потом сызнова начать, от слов «мамунюшка родная» и «зачем ты меня на свет родила, подлого?..» Вам не кажется?

— У нас в этом путаницы нет, все ясно, — сказал Вакулин.

— Чего путать? Земля — крестьянам, фабрики — рабочим, власть выборная, советская, — подтвердил Степанятов. — Чего тут не понять?

— Слова хорошие... — кивнул Попов. — А на деле сразу начало сваливать под откос. Красные отряды через Мигулинский и Боковский юрты проходили, плач людской стоял до самого Новочеркасска. Вроде как Мамай прошел, а ваши каторжанцы где тогда были, куда смотрели?

— Давайте располагаться, что ли, — поморщился Степанятов. — Этак мы до утра не переспорим... Ежели ходят по степи банды, так бандиты и до Советской власти были, все об этом знают. Плохо, что вы мешаете новый порядок укреплять.

Попов не ответил.

Ночевали в реквизированном доме бывшего учителя, ушедшего с красными. Утром поднялись рано, чтобы успеть ко времени в округ.

Станица Усть-Медведицкая цвела погонами, свежими мундирчиками приехавших домой юнкеров, тужурками гимназистов и учеников реального. Интеллигенция снова чинно гуляла у присутственных мест, по тротуарам семенили чопорные старушки с зонтиками, прогуливали детей и комнатных собачек — все, как и раньше, до смуты... Около аптеки стояла мамаша предводителя дворянства Короткова с маленькой корзинкой-зембелем, в игрушечной шляпке на взбитых волосах. Спросила кого-то с непримиримостью в голосе:

— Что ж, и самого Миронова привезли к атаману?..

Не дождавшись ответа, посмотрела на высокие золотые кресты собора и засеменила к дому.

Над крыльцом бывшего окружного правления, так же как и в станице Александровской, свисал старый трехцветный флаг. Степанятов на этот раз не счел нужным делать замечания, молча прошел вверх по ступеням впереди подъесаула Попова.

Двери из приемной в кабинет распахнуты — хозяева хотели, как видно, демонстрировать собственную «открытость» и откровенность в предстоящих переговорах. Полковник Голубинцев одет с иголочки, свежие погоны блестят, утреннее солнце рассыпалось веером в настольном графине толстого, филигранного стекла, в мельхиоре подноса, дробилось и мелькало зайчиками вокруг.

Коротко, небрежно козырнул Степанятов, на что Голубинцев ответил подчеркнуто вежливым наклоном расчесанной на пробор дородной головы. Принял из рук Степанятова приготовленный меморандум окружного исполкома, заглянул в тексты. Лицо сразу сделалось озабоченным. Оглянулся в угол, на двух присутствующих здесь офицеров — одного Степанятов знал, это был окружной ветеринар Скачков в погонах есаула, другого, коротенького, белявого сотника с плюгавой головой, встречал впервые, — сказал, опираясь кулаками в стол, опустив плечи:

— Инициатива перемирия и переговоров похвальна. Я отдал команду прекратить военные действия еще после переговоров по телефону с председателем вашего исполкома Кувшиновым... Остальное, к сожалению, не в нашей власти... — И, видя недоумение и насмешливость в глазах Степанятова и Бакулина, сбивчиво и неподготовленно добавил: — Председатель нашего Совета сотник Веденин сегодня собирает съезд, который и решит, что делать дальше в нынешнем положении...

Между тем в углу поднялся маленький, тщедушный сотник и неожиданно густым басом дополнил:

— Да. Я Веденин. Волею казачества станиц и хуторов юга округа являюсь председателем Совета. Сегодня в шесть часов вечера мы созываем съезд, на котором и обсудим ваши предложения.

Степанятов сказал прямо:

— Как видно, идея Советов не может быть игнорирована даже и вами... Но подчиняется ли ваш Совет Москве и Совету Народных Комиссаров?

Веденин замялся, за него ответил полковник Голубинцев:

— Подчиняется, безусловно.

— Почему же вы, вопреки указаниям центра и СНК, заставили казаков надеть старорежимные погоны? Вывесили старый флаг?

— Глас народа — глас божий... несколько наигранно сказал Голубинцев. — Они и меня заставили надеть погоны. Так привычнее.

В залу вошли два офицера с наганами в руках и стали по бокам парламентеров. Лица их были спокойны и будничны.

— Надеюсь, полковник, мы еще не арестованы? — спросил Степанятов.

— Нет, нет, — поморщился Голубинцев, — Это не конвой, а необходимая предосторожность. Станичное население, как вы знаете, не любит изменников, и чтобы не вышло каких-нибудь случайностей... Прошу покорно, переждите до вечера в моей комнате.

В полдень парламентерам принесли арестантский обед.

Повстанческий съезд открылся уже в темное время суток в реальном училище. Делегаты прибывали плохо, да и собралось едва ли три-четыре десятка стариков и несколько подвыпивших фронтовиков, сбившихся в углу отдельной кучкой и как бы несерьезно, дурашливо наблюдавших за ходом дела. Подчеркивали свою случайность здесь дурными шутками и сальными анекдотами.

Когда вышли на помост и сели за одним столом под зеленой материей рядом с Голубинцевым, Ведениным, Скачковым и каким-то благородным старичком в крахмалке, Степанятову бросилось в глаза поразительно знакомое лицо старослуживого казака в переднем ряду. Широченные, чуть сутулые плечи, здоровое, крепко выдубленное лицо, слегка побитое оспой, диковатый, жесткий, завитой, как на параде, чуб... Около казака теснились щуплые старички из Усть-Хоперской, заискивающе оглядывались на него, советовались при случае... Где же Степанятов видел это характерное, слегка вытянутое, мужественное лицо цвета самородного дикаря-камня на изломе? Словно бы во сне, но видел все же такого человека, а имя забылось...

Председателем съезда без лишних слов избрали ветеринара Скачкова. В президиум, кроме полковника и сотника, посадили еще священника, отца Никодима, и старого учителя местной гимназии Агеева, благородного старичка в крахмалке, дальнего родственника нынешнего председателя Войскового круга. Скачков назвал его для пущей важности «профессором русской истории...».

— Господа старики! — зычно объявил председатель. — На наш съезд прибыли из Михайловки большевики для переговоров!

Старослуживый казак с лошадиной продолговатостью лица и кудлатым чубом, что сидел в переднем ряду, нахмурил густые брови и, креня широкие плечи, как в сабельном замахе, поднял руку:

— Нехай покажутся токо большевики! Нехай токо взойдут, изменники!

Он угрожающе смотрел в боковые двери, ожидая прихода каких-то особых большевиков, со стороны, но Скачков поправил на груди чуть блеснувший крестик и обратился к Степанятову: