Краснощекая бабенка при этих словах хихикнула, а Подтелков страдальчески сощурился. Дождь лепил в глаза, но Подтелков перестал уже чувствовать и частую дробь капель, и холод, мгновенно пробравшийся за ворот и засквозивший между лопаток.

— Как «закрыли Советскую власть»? Кто? — как бы не понимая происходящего, спросил он.

— Есаул Сонин и еще там некоторые, атамана вроде посадили обратно в станичном правлении...

— Ты б меньше говорил, дуралей, — сказал бородатый старик, сидя боком на передке. — Не видишь, на них звезды антихристовы! Вон весь хутор уже всполошился, скачут в разные стороны!

Подтелков оглядел окрестность и увидел в слабом дождевом мареве движение хуторян. По улицам хутора, занявшего просторную низину, сновали подводы, несколько повозок вскачь неслись на гору по ту сторону дворов...

— Тикают! — подтвердил и казак, снова устраиваясь на колени жены, обминая сено. — Говорят, какой-то Подтелкин весь Новочеркасск ограбил, церкви разорил, а теперь и в нашу степь ударился, идет вроде с китайцами, всех православных режет. Такие дела, братцы...

— Да цыц, проклятый! — вовсе рассердился старик и, взмахнув кнутом, ударил по мокрым лошадям. Они дернули повозку, понесли, а старик все задавал им кнута и, постоянно оглядываясь, что-то кричал на разговорчивого казачишку.

Подошел Кривошлыков, трясущийся от лихорадки и сырости.

— А ведь это от нас народ разбегается, Федор... И Песковатсков наш куда-то пропал не случайно. Черт его знает, опережает нас все же повстанческая волна!

— Главное, хутор-то не казачий, таврический, а тоже все вроде как перебесились, — хмуро сказал Подтелков. Лицо его как-то сразу осунулось и почернело. Он мог предполагать любое вражеское вероломство в пути, но его потрясло, как видно, глуповатое равнодушие болтливого казака, с которым он говорил о Советской власти, и немилосердие людской молвы о нем, Подтелкове.

— Еще, как говорится, один сурприз, — мрачно сказал он Кривошлыкову, и в глазах его сгустилась какая-то виноватость. — Не успели домой вернуться, а там уж про нас черт те что брешут, грабителями считают... Ты слыхал?

— Они тут спокон века в домовых и чертей верили, чего с них взять? — успокоил его на этот раз Кривошлыков, всегда немилосердный в дружеской перепалке. — Тут надо не один десяток лет культуру прививать, а мы с тобой сколько дней у власти состоим? Давай трогать в хутор, что ж тут стоять без толку...

Усталый отряд остановился в крайних дворах. Подошедшие старики объяснили, что еще утром тут проскакали верховые, сказали, что идет но шляху банда разбойников, грабит хутора и забирает с собой молодых баб на утеху. Называется банда «Анархией», флаг у нее поддельный, красный, и никакого сладу с ней нету, одно спасение -собираться в конные отряды и отбиваться, пока будут силы...

— Да что же они, сволочи, белены объелись?! — негодуя, закричал Подтелков. — И вы вроде малых детей, старые черти! Во всякую небылицу верите! Куда нашего вестового казака дели? Убили небось?

Двое передних стариков с белыми бородами вроде попятились, сняли свои тавричанские шляпы из рыжего войлока, а третий, как видно казачок, в замызганной фуражке со сломанным козырьком, только бороду огладил и глаза сощурил:

— Не убивали вашего человека, гражданин хороший, а в Краснокутскую отправили под конвоем, чтоб его там хорошенько допросили. А то мало ли что! Тут много бродит всяких шаек, рази можно кому верить?

Подошел и Лагутин, уполномоченный Казачьего отдела ВЦИК, стал рядом с Подтелковым, взял его за руку, стараясь успокоить. Спросил казака, щурившего острые глаза:

— Что ж вы так, милые мои, по ветру кружите, как, скажи, какая колючка «перекати-поле»... Сами Советскую власть ставили, выбирали в Новочеркасске, а теперь — галопом от нее? Были же и ваши выборные на съезде.

Казак потупился, чувствуя большую силу за говорившим, но тут вступил в разговор освоившийся мужичок. Лопотал по-хохлацки, то и дело кивая в сторону Краснокутской станицы.

— Булы-то воны булы, и Совет досе е, тилькы биля Совета и атаман окружной е и обратно вийско сбирае, його там вже богацко! Балакалы ще казаки, добре маракувалы и схилылись до атамана. Таки дела!

— «Схилылись воны до атамана!» — с ненавистью повторил Кривошлыков. — Ну, что теперь делать? Дорога, видать, нам перекрыта, надо обратно двигать, к железной колее.

После короткого совещания решили оставить хутор и двигаться в обратный путь, к ближайшей станции.

Люди и лошади тяжело пошли на подъем, грязь липла на подошвы, накручивалась на колеса. Мокрые травы никли по обочинам узкого проселка, солнце не показывалось на взбаламученном небе. Вместе с дождем к сумеркам начал даже и перепархивать реденький снежок.

— Май, а шубу не снимай! — шутил Иван Лагутин, шагавший вместе с Подтелковым. Тот сам был мрачнее ненастного неба, отмалчивался. Силы людей были уже на исходе, требовался отдых, а по краю степи, по-за курганами стали мелькать то и дело конные казаки, то группами, то в одиночку. Брали до поры «в назир», а может быть, уже готовили и нападение.

— По-новому май, а по-старому еще апрель, — сказал кто-то. И кто-то добавил многозначительно.

— Завтра — пасха вроде бы...

В полночь заблестели впереди реденькие огоньки хутора Калашникова. Следовало бы пройти этот хутор без остановки. Подтелков даже сделал такое распоряжение, но, едва добравшись до первых хат, люди попадали кто где мог, в телеги, под телегами, едва подстелив сена, в сараях и тех домах, где еще горели окна, куда проезжих впустили на ночлег. Впускали, правда, без ропота: ночь-то была последняя перед пасхой, самым большим праздником года, а погода — ненастная. Всякому путнику следовало дать кров.

Рассвет был ясный и чистый, облака ушли, солнце как только выглянуло из-за бугра, так и засиял мир белой, студеной росой, туман начал истаивать, прятаться в сады, сползать в балки. И такой безмятежностью и внутренней тишиной был полон мир, так зелена и отрадна была степь, не верилось, что есть на земле черная ненависть, зависть и коварство, угрюмая засада за тем самым полынным бугром, из-за которого вышло яростное, майское солнце. Казаки умывались во дворах колодезной водой, фыркали, плескались, поминали про пасхальный день, кое-кто, больше в шутку, пробовал христосоваться. Отдохнувшие за ночь лошади громко хрумкали молодую сочную траву у плетней, сбривая начисто густой, стелющийся спорыш, вездесущую придорожную травку-муравку.

— Истинно — светлое Христово воскресенье... — задумчиво говорил кто-то около бывшего исполкома, перевертывая нестираные, в ржавых разводах, местами уже протертые портянки. — Погодка-то, как по заказу!

Наскоро перекусив. Подтелков и Лагутин созвали членов штаба на совет. Пришли комиссары Орлов и Кирста, Алаев и Мрыхин, бочком протиснулся в двери бедняцкого дома Френкель.

Многие считали, что заново придется обсудить дальнейший маршрут, но Подтелков хмуро оглядел всех невыспавшимися глазами и коротко сообщил, что идти больше некуда: хутор со всех сторон окружен повстанцами. Тем временем во двор, сторожко оглядываясь, вошел ветхий, сивый до желтизны и какой-то вылинявший старик-казак и, никем не задерживаемый, открыл дверь в штабную хату.

У порога еще потоптался, как нищий, выбирая уголок для посоха и сумм, и перекрестился на святой угол:

— Здорово ночевали в нашем хуторе... С прибытием. Кто вы будете — люди или кто?

Члены штаба переглянулись, удивленные такой младенческой простотой старца. Люди не местные, вроде полтавца Кирсты или завзятого горожанина Френкеля, насторожились и, возможно, обиделись на такую злобноватую простоту, но станичников она даже как-то и растрогала: дедок-то темный, как головешка из печки, что с него спросить? Петр Алаев дружелюбно засмеялся в ответ:

— Да то хто ж мы, по обличью не видно, что ли? — спрятал свою образованность, насколько мог, припомнил станичные словечки и выставил напоказ. — Садись, отец, к столу по-свойски. Садись, не сумлевайся!